Anton Chekhov
Чехова вслед за Пушкиным можно квалифицировать как «наше все». Его многогранная персона раскладывается на символы: бескорыстного и самоотверженного радетеля за народное благополучие; беспощадного борца с затхлым мещанством; лапидарного прозаика; разрушителя устаревшего традиционного театра; утонченного интеллигента; неутомимого ловеласа, разбившего немало женских сердец (эта ипостась стала достоянием широкой публики относительно недавно). Юбилей великого писателя дает повод поговорить, с одной стороны, о его значении для современности, а с другой — о степени нашего проникновения в глубины его разнообразных дарований.
Николай АЛЕКСАНДРОВ:
— Антон Павлович — один из моих любимых писателей. Cейчас даже и не припомню, когда у меня завязались с ним тесные отношения. Каждый из нас еще в школе читал «Хамелеона» и «Каштанку», дальше знакомился с юмористическими рассказами Антоши Чехонте, которые писались на заказ, что, кстати, до сих пор видно. Более серьезный Чехов открывался позже — «Архиереем», «Черным монахом» или «Студентом», которого во многих домах, в частности, в семье великого филолога и лингвиста Александра Реформатского, всякий раз читали в Страстную неделю. Эти вещи, совершенно иные по тональности, парадоксы и необыкновенный юмор Чехова дополняются здесь тонким психологическим лиризмом.
Чехов важен восхитительным мастерством рассказчика. В малых формах повествования он достигает такой объемности и лаконизма, которые редко кому удавались. Чеховское письмо созвучно нашему времени: если совсем недавно роман вытеснял современные рассказ и повесть, то сейчас ситуация изменилась.
Переосмысление чеховских сюжетов (вспомните «Чайку» Бориса Акунина) позволяет взглянуть на его творчество по-новому, лишний раз доказывая злободневность его драматургии. И если Акунин говорит, что при создании своих героев, в частности, Эраста Фандорина, ориентировался на английского джентльмена, японского самурая и русского интеллигента, то для последнего, безусловно, позаимствовано очень много чеховских черт. Чехов был своего рода термометром, лакмусовой бумажкой всего, что является вульгарностью, пошлостью и дурновкусием. И дело не столько во внешних характеристиках, одежде и поведении, сколько в мировоззрении человека. Чеховcкая боязнь громких слов, нарочитости, пафоса, излишней истерии, притом что в его пьесах много и восклицаний, и скандалов, и трагических событий, крайне актуальна и сегодня. Как и его мучительные поиски смысла жизни, и ощущение того, что, придумав некие этические правила, втиснуть человека в них практически невозможно. «Что является нормой, я не знаю, но я знаю, что нормой не является», — говорил он. Мне кажется, что сегодня такого, как у Антона Павловича, совершенно особенного отношения к миру очень не хватает. Как и тех, кто может называться интеллигентами и не просто соответствовать неким представлениям об этом, но и утверждать подобное поведение в жизни.
Андрей БИТОВ:
— Когда меня наконец выпустили на Запад, одно из самых больших удивлений было: почему там настолько популярен русский писатель Чехов. На фоне того, и это меня совсем не удивило, что Пушкин мало известен, разве что по операм Чайковского.
Ни разу не выпущенный на Запад Пушкин погиб на барьере русского языка еще больше, чем от пули Дантеса. В нем в первом была пройдена в одном лице граница культуры и цивилизации, до сих пор в России не преодоленная. После его гибели литература стала дичать, сохраняя лишь величие и гениальность, но никак не цивилизованное начало. Возродилось это цивилизованное начало лишь в Чехове.
Мы до сих пор не понимаем Чехова как цивилизованные люди. Он для нас погублен театральными карикатурами в духе «Недоросля», «Горя от ума» и «Ревизора». Общечеловеческого содержания мы в нем не учитываем. Смысл конфликтов в его прославленных пьесах, связанных с разорениями, перезакладами, отношением к собственности, то есть капиталистическим опытом, был нам на многие десятилетия совершенно недоступен. Да и сейчас мы знакомимся с этим пропущенным опытом в самом бандитском его переложении.
«Меня будут читать каких-нибудь пятьдесят лет, а потом забудут», — высказался однажды Чехов. Но даже он провидчески, несмотря на болезнь, проделавший путь до Сахалина по будущему маршруту ГУЛАГа, не предполагал, какие это будут 50 лет. Так что нам предстоит еще научиться читать Чехова, чтобы воспринять все те призывы к человеку (в том числе и природоохранные), которыми пропитаны его сочинения.
Сближение Пушкина и Чехова может быть подтверждено и астрологически. Если учесть, что январь по восточному календарю относится всегда к предыдущему году, тогда Чехов родился через 60 лет после Пушкина. Шестьдесят лет — это полный цикл восточного календаря, и подобное новое рождение могло случиться в 1919 году. Но тот автор, может быть, погиб в пучине ГУЛАГа и войны. Остается только надеяться, что в 1989 году, в крайнем случае, в январе 1990-го у нас вновь родился еще один цивилизованный русский гений. Но мы про него пока ничего не знаем.
Григорий ДАШЕВСКИЙ:
— Чехов обращался не к разуму читателя, не к его совести, а к тонкому неуловимому «чувству изящного», но он это чувство бесконечно усилил, переведя на легкий, ненасильственный, деликатный язык «красивого» и «некрасивого» — или, как он сам говорил, «изящного» и «грубого» — религиозные и этические ценности, которые у интеллигентов и у верующих людей часто звучали догматично, тиранически, гнетуще. Красивы и изящны по Чехову оказались именно христианские (и производные от них интеллигентские) добродетели: самоотречение, служение, смирение. Его герои, а чаще героини прекрасны именно тогда, когда умеют отрекаться от счастья или смиряться с тем, что его нет. Например, фраза Нины Заречной в «Чайке»: «Умей нести свой крест и веруй» — наверное, самое прямое выражение евангельского отношения к жизни в русской литературе. И странно представить, что эта фраза произносилась со сцены все советское время, когда нигде больше в публичном пространстве ничего похожего услышать было нельзя. Да и сейчас, когда религиозная проповедь уже не запрещена, вымышленной и несчастной Нине Заречной веришь больше, чем какому-нибудь реальному и нисколько не несчастному проповеднику. Разум и совесть потерять легко, а чувство изящного убиваешь в себе не так целенаправленно, оно вдруг оживает — в частности, под действием той же пьесы Чехова или его рассказа. Поэтому легкие, почти невесомые, зыбкие конструкции Чехова оказались самыми прочными и несокрушимыми оболочками для самого драгоценного смысла.
Виктор ЕРОФЕЕВ:
— Чехов — самый загадочный русский писатель. Он существовал без определенного направления, без идеологии. А такая нулевая степень идеологического письма позволяет толковать его творчество в самые разные стороны: Чехова любили красные и белые, за границей и наши патриоты, он всем подходил, поскольку каждый вкладывал в него свое собственное значение. В этом смысле Чехов — та самая бутыль, которую можно наполнить любым идейным содержанием. Но если посмотреть более внимательно на то, что представляет собой Чехов, то это — метафизическая тоска. Не общественная тоска по несчастьям России, не разочарование в стране, хотя последние годы Чехов не был настроен оптимистически по поводу своего Отечества, а именно — метафизическая тоска. Чехов понимал, и это видно из его писем, что человек таким, каков он есть, не может поймать за хвост смысл жизни и поэтому постоянно пребывает в ошибочных состояниях. А поскольку человек находится в мутном, расплывчатом, ошибочном состоянии, то он пытается найти какой-то суррогат удовлетворения и обращается к удовольствиям. Сам Чехов — яркий пример такого обращения. Его огромное количество разных романов, похождений, эротической тематики, глубоко запрятанной в советские времена, говорит о том, что никакого утешения, кроме женщины, он не нашел. Не найдя ничего, что может являться абсолютным смыслом, надо погрузиться в удовольствия. А все удовольствия — близорукие, недальновидные, они приносят еще больше утраченных иллюзий. И Чехов в свои 44 года умирает, скорее, не от туберкулеза, а от полного разочарования, что является доказательством его полной честности по отношению к возможностям человека. И в этом смысле Чехов — философ собственного жизненного опыта. На своем опыте он проверил метафизические способности человека и глубоко в них усомнился в отличие от Достоевского и в какой-то степени Толстого. Такая точка зрения на Чехова редко встречается, каждый находит в нем более земную ипостась. Кто-то говорит о его интеллигентности, о том, что он — глубокий исследователь человеческой души, другие называют его прекрасным рассказчиком, третьи — «певцом сумерек» и т.д.
Я считаю Чехова негативным метафизиком, находившимся в контрах с православием. Он явно хочет показать, что никакую конфессию благословить не может, с точки зрения того, что есть Бог. В одном из писем он пишет, что может быть лишь через десять тысяч лет люди как-то подойдут к адекватному решению этой проблемы.
Михаил ЗОЛОТОНОСОВ:
— Чехов столь востребован как один из тех гениев, которые на длительный период формируют зрение и понимание, становясь воздухом, которым дышат все, а оттого и не замечают. Особенно глубоки были его познания в области женской психологии (ЖП), что неслучайно: Чехов целенаправленно знакомился с дамами, имел с ними отношения во всем, так сказать, диапазоне, а потом все подсмотренное и подслушанное превращал в текст. Даму же отправлял куда подальше. Из этой беспощадной технологии и выросло великое знание ЖП: «Душечка», «Ариадна», «Дама с собачкой», «Дом с мезонином», «Анна на шее» — такие литературные вершины, что вокруг пустовато.
Женщина для Чехова — модель человека, а истории женщин, как правило, тяготеют к жанру сентиментальной пародии. Открытие Чехова заключено в том, что он сделал пародию амбивалентной, извлек из пародии, языком которой раскрыты тайны ЖП, сентиментальный эффект. Секрет жгучей трогательности той же «Душечки» скрыт в безжалостной легкости, с которой описана жизнь персонажей, с непристойной быстротой бегущая от рождения к смерти. С такой же легкостью и безжалостностью к человеку относится и сама жизнь. Это и есть главное открытие Чехова. Оно тесно связано с концептуализацией смерти и потому универсально.
Есть и другие аспекты актуальности — например, унтер Пришибеев с его выдающейся фразой: «Наррод, расходись!» Рассказ написан 125 лет назад, а власть так и орет на нас, если мы вдруг соберемся не по инициативе самой власти: «Расходись!», и тащит ослушников на цугундер. Правда, в этом случае срабатывает и другой эффект: не столько универсальность Чехова, сколько неизменность российской власти.
При желании Чехов может быть и примером поведения для интеллигентного человека, который государство должен презирать всегда. В 1899 году он был пожалован Николаем II в дворянство и в кавалеры ордена Станислава 3-й степени, однако Высочайший указ оставил без внимания, от нобилитации отказался, а орден проигнорировал.
Наиболее ценная часть наследия Чехова — проза. Драматургия его для постановки в театре непригодна, это тоже проза, «драмы для чтения», а мировую славу «театр Чехова» приобрел только благодаря «системе Станиславского», которая на этих антитеатральных текстах выросла. Когда где-нибудь «в Африке» (куда бросался мысленно доктор Астров — может быть, вслед за Альбертом Швейцером) ставят Чехова, то, скорее всего, тем самым с помощью его драматургии пытаются учиться методу Станиславского. По большому счету Чехов как таковой глубоко несценичен (я, естественно, не беру его великолепные водевили), и множество попыток «балаганизации» это доказывает. Чехов — слишком сложен для «представления в лицах», а поставленный строго «по тексту» невыносимо скучен. Его пьесы — проза в форме театрального представления, которое надо себе воображать, читая. Такой «театр для себя». Между прочим, огромная ошибка, что в школе изучают «Вишневый сад» — самую, кстати, примитивную пьесу Чехова. Гораздо лучше было бы изучать рассказы, короткие смешные рассказы, например, «Торжество победителя». Или ту же «Ариадну».
Очень не повезло Чехову с чеховедением. Во-первых, оно стояло на страже репутации, причем тон задала еще сестра Мария Павловна, которая из писем перед изданием четырехтомника, улучшая реальный образ, вырезала ножничками отдельные строчки, а другие «плохие» строчки зачерняла. В итоге образ брата как «интеллигента в пенсне» был создан абсолютно неадекватным и лживым. Главное, что надо было скрыть, — сексуальная активность Антона. До поры до времени он был неутомимым ходоком.
Во-вторых, Антона Павловича беспощадно идеологизировали «советские пропагандоны», например, пресловутый В.В.Ермилов. После этого получился уже настоящий соц-арт. Известна, скажем, реплика доктора Астрова из второго действия «Дяди Вани» (1897), ставшая популярным афоризмом: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Как подчеркнуто в пьесе, в момент произнесения этой фразы Астров пьян. Но в 1942 году на беду Чехова стало известно, что эту «формулу неразрывного единства красоты и правды» внесла в свою записную книжку Зоя Космодемьянская (см.: Ермилов В.В.Чехов. М., 1946. С. 357), а это придало формуле идеологическую сверхценность. Отныне афоризм навсегда был увязан с коммунистическим идеалом совершенного человека: «Разве эта формула не подходит для нас, кому доверено строить коммунизм?» — якобы говорила девушка, член бригады коммунистического труда, и ее слова переходили из одной тупой монографии в другую (Жежеленко В.П., Овчинников Н.Е., Шарипов Х. «Техника, труд и человек: Некоторые проблемы становления коммунистического труда». М.: Издательство ВПШ и АОН, 1963. С. 198). После этой работы понять феномен Чехова было уже очень трудно.
В-третьих, «Полное собрание сочинений» в 30 томах: тексты собраны и изданы прилично, но комментариев практически нет, настолько убогий продукт породил тот советско-дамский коллектив, который набрали в ИМЛИ для издания Чехова. К примеру: отдел рукописей Ленинки забит неизданными письмами разных женщин к Чехову, но практически не издано ничего, как ничего и не использовано в комментариях! Вот какой страх правды и советская тяга ко лжи, инерция которой ощущается до сих пор. Так что подлинный Чехов еще весь впереди.
Олеся НИКОЛАЕВА:
— Загадка Чехова в его парадоксе. Оставаясь жестоким реалистом и обнажая характеры своих персонажей до постыдной наготы, выводя человека на чистую воду и устраивая ему публичную порку, он выглядит гуманистом. Развеивая «человечества сны золотые» и сражая наповал иллюзии, снижая возвышенное и травестируя героическое, он смотрится человеколюбцем. Будучи атеистом — не по своему исповеданию, а по мироощущению, он слывет писателем религиозным...
Это удивительный феномен, когда форма не подтверждает, а преображает содержание. Попробуйте пересказать Чехова своими словами — фабулу, характеры героев, — на вас глянет если не циник, то законченный скептик, свидетельствующий, что всякий человек, по большому счету, — мелкая дрянь. А перечитайте вновь то, что вы только что пересказали, и у вас язык не повернется подтвердить это. Ибо всякий раз он выстраивает свое художественное пространство таким образом, что кладет предел, отсекая все преходящее, случайное. Но то, что остается, получает статус бытия. И тогда ничто претворяется в Нечто. Помните его: «Если ружье висит на стене, то оно должно выстрелить». И это его фигуральное ружье всегда стреляет.
Таким образом, тайна Чехова — это тайна самого искусства, владеющего властью преображения мира в слове.
Сегодня Чехов актуален, как и в прежние времена, ибо его, чеховский, человек не изменился. Он все также рвется «в Москву! В Москву!», так же падок на обольщение и прямую лесть, так же безволен и, честно сказать, уныл. Чехов лишь подтверждает право человека быть именно таким.
Чехов — блистательный, быть может, даже великий писатель. Я часто и помногу его перечитываю. Но, признаюсь, это писатель — не мой, и эти люди — не мои люди, и эти сестры — не мои сестры, и даже его архиерей — не из моих архиеерев.
Вячеслав ПЬЕЦУХ:
— Трагедия моего возраста заключается в том, что все из того, что человеку надо бы прочитать за жизнь, уже прочитано. Наступает период перечитывания, и перечитываю я, зная его едва ли не наизусть, преимущественно именно Чехова. Почему? Когда в зрелые годы на людей обрушиваются болезни, а главным образом, это бывает гипертония, врачи выписывают от нее два лекарства, которые надо употреблять пожизненно: одно для сердца, другое для головы. Вот Чехов, в сущности, — это такое пожизненное лекарство. И если ты его регулярно и послушно принимаешь, то гарантирован от разных мелких и немелких неприятностей душевного свойства. Главная неприятность ведь, когда душа не на месте. А читаешь Чехова — и все на месте.
Драматургию его я невысоко ставлю. Чувствую, что как-то пересилил он себя, что это не столько драматургия, сколько высокая проза, положенная на идеологию. Может быть, эпоха была такая, которая требовала драматических воплощений литературных идей.
Тот же «Вишневый сад» (я настаиваю на ударении на первом слоге) воспринимаю как повесть, сделанную в противоестественной манере, противоречащей самой сути и интонации чеховского дарования. Дорог же чрезвычайно мне Чехов тем, что держит современного писателя в струне. Ведь, чего греха таить, профессионал по нашему департаменту, он, как правило, о себе исключительно высокого мнения. А тут как-то вдруг, на ночь глядя, перечитаешь Антона Павловича и сразу придешь в себя: ну хоть ты тресни, хоть бейся как рыба об лед, а «Свирель» или «Счастье», тем более «Степь» тебе не написать...
Герман САДУЛАЕВ:
— Про Чехова говорят, что он — мизантроп. И правда, Чехов не любит человека. У него если редко встретишь хорошего человека, то тот оказывается доктором — то есть самим Чеховым. Но как же тогда понимать, что Чехов в жизни любил людей? Помогал им? Он работал в земской больнице, он отправился за правдой на Сахалин. Он всю жизнь горой стоял за маленького человека, которого Чехов-писатель так не любил. Чехов слишком хорошо понимал человека, принимал его такого, какой есть, и любил, как русская женщина, жалея.
Про Чехова говорят, что он и не русский вовсе, а больше немец. Это правильно. Но почему же, если немец, так сразу не русский? Немец и русский, как два брата, что еще не так давно жили вместе, а теперь завели каждый свой дом. Я так скажу: немца отличает от русского только то, что немец расчищает дорожки от снега, а русский — нет. Во всем остальном русский и немец одной крови.
Наши соотечественники, которые живут в Европе, жалуются, что им скучно, не хватает биения жизни! Donner Wetter! Почему же скучно? Потому что дорожки расчищены? Чехов всегда старался, чтобы дорожки были расчищены, поэтому он им сразу немец и скучный. А зачем же скучать, если есть рядом Чехов? Всегда можно читать, писать, думать. И когда дорожки расчищены, очень удобно. Когда они неубраны, тоскливо. Я думаю: почему не убирают снег в Петербурге? Потому что мы русские, мы великий народ, и нам нужно биение жизни? Но почему же биение жизни должно быть обязательно башкою об лед?
Чехов, говорят, еще и потому немец, что единственный из русских писателей сделал себе на литературе неплохой гешефт. И действительно: домик прикупил для своих родных и сбережения оставил. Но почему же сразу не русский? Русский, очень русский, хозяин, как отец его и дед. А что до остальных писателей, так кто им мешал? Возьмите Федора Михайловича, разве он гешефт не имел? Имел, но просаживал все безбожно в карты и в рулетку. Так кто ж ему виноват? А Николай Васильевич, с ним другая история, да, умирал в скромности, но капитал сберег и завещал на гранты способным студентам из бедноты: святой был человек! А Чехов не святой, у него было множество родственников, о которых он заботился в первую очередь, хотя и на врачебное дело для бедного народа тратил свою казну.
Чехова читать трудно. Сначала идет легко: читаешь один рассказ, второй, третий. Улыбаешься, смеешься даже. К пятому смеяться перестаешь. А к десятому совсем становится на душе уныло, пасмурно, и какая-то сосущая пустота. И думаешь: да как же можно, чтобы все и всегда вот так! И хочется немедленно прочесть что-нибудь романтическое. Берешь, читаешь несколько страниц и откладываешь — не выходит. Книги про графов и олигархов, а тебе все кажутся мелкие чиновники и прочий неромантический обыватель.
Чехову подражать нельзя. Прежде чем показать человека таким ничтожным, таким жалким, не худо бы спросить себя: а сколько малых сих спас я от болезни, нужды и смерти, как Чехов спасал? Ни одного? Так может, у меня и нету того права, что было у Чехова?
И не подражать Чехову невозможно. Чехов везде, он в самом русском языке, как и Гоголь. Поэтому остается преодоление. И каждый русский писатель самим фактом своего существования обязывается к выполнению двух задач, верно было сказано: выйти наконец из шинели Гоголя (сколько можно! Экие толпы натискались в одну единственную шинель! А разве она резиновая? ) и выдавить из себя по капле Чехова.
Александр СНЕГИРЕВ:
— Чехову удалось из абсолютных пустяков, из неприметных ситуаций вытаскивать рассказы и пьесы, от которых не оторваться. Чехову не нужны были «подпорки» в виде героических личностей и масштабных исторических событий. Чехов брал пыль из-под ног и делал из нее шедевр.
Как и любой мудрец, Чехов не дидактичен, но в его прозе и пьесах есть кое-что поважнее — эффект эпифании, внезапного озарения, которое приходит само собой. Вроде никто тебе ничего прямым текстом не сказал, но некая неземная прелесть, которую невозможно описать словами, наполнила тебя и отныне навсегда с тобой. Я особенно люблю «Вишневый сад», там есть и красота, и гармония, и драматизм. А пропорция этих свойств поистине совершенна.
Римас ТУМИНАС:
— Театральный интерес к Чехову возрастает и усиливается волнами. Чехова ставят часто, потом реже, затем опять все повторяется сначала. Думаю, вызвано это не явлениями в обществе, колебаниями настроений и какими-то витающими в воздухе проблемами. Я их всегда чувствую, но не использую для этого Чехова, не отвечаю им на эпоху. В нем нет этого ответа.
В Чехове есть настолько откровенно личное, что для меня он нужен тогда, когда в жизни необходимо что-то поправить и поправиться самому, что-то в себе убить, пробудить, найти то, что где-то таится, но не выходит наружу. В такие периоды Чехов незаменим. Я раз пять-шесть обращался к нему даже не как к писателю. Как к врачу! Я понимаю, что он — гениальный писатель, но в нем есть еще то, что может меня вылечить, помочь мне.
Лучше всего, по-моему, проникли в Чехова и показали его на сцене Эфрос и Стрелер. На Западе видят подслащенного Чехова и делают из него «сладкую жизнь», то, что подают на десерт. Я же всегда беру Чехова в момент, когда мне тяжело, когда нужен доктор или санаторий. Потому что Чехов никогда не получится, если человек здоров и заботится только о том, что вот у нас его нет в репертуаре, и как-то неудобно, или чеховский юбилей — значит надо ставить. Пустой номер. Ничего не выйдет. Хотя каждый действует по-своему. Я иногда читаю его рассказы. Пьесы — нет, знаю их все до корки и очень зол на Чехова за то, что он написал так мало. Как же так? Других, того же Бунина, ругал за то, что мало пишет, что надо писать каждый день. А сам написал всего 5 пьес! Режиссерам не хватает, и приходится обращаться к прозе, превращая ее в инсценировки и театральные опыты.
Владимир ШАРОВ:
— Чехов умел видеть мир печально нежно и в то же время строго, честно и справедливо. И благодаря этому своему исключительному таланту он был, и думаю, что всегда будет, нужным людям. То, о чем он писал: гибель старого дворянского мира, распад усадебного быта и связанная с этим романтика, все это оказалось бесконечно важным не только для России. Русская история во многом шла параллельно американской, совпадая в какие-то периоды с ней буквально. Поражение Юга в Гражданской войне, ликвидация рабства, гибель колониальной системы и плантационного хозяйства были очень схожи с тем, что происходило в России после отмены крепостного права. Те же проблемы касались французских и английских колоний в Азии и Африке, испанских — в Латинской Америке. Естественно, что Чехов оказался и им близок и понятен. У нас революция 1917 года явно и решительно затмила большинство из этих вещей, отодвинув их на второй план. В мире же, который не знал подобных социальных катаклизмов, уход дворянства и смена его всем, что так или иначе связано с буржуазией, растянулись не на одно столетие, и ностальгия по дворянской культуре, по тому, что связано с честью, с достоинством больше, чем с деньгами, жива до сих пор. На эти темы написана замечательная литература на разных языках. Но Чехов, сам не будучи дворянином, стал писать об этом одним из первых и сделал это удивительно просто и глубоко.
Я больше люблю у Чехова прозу, пьесы — меньше. Хотя в мире безусловен примат интереса к его драматургии. Но я в восторге особенно от поздней прозы. «Степь», «Скрипка Ротшильда», «Палата № 6», «Анна на шее» — вершины русской и мировой словесности. Сколько их ни читай, тебя трогает это, как в первый раз. Ничего умнее, тоньше, печальней я не знаю.
Татьяна Ковалева, 2010 год
