Эта беседа с сопрано из Молдовы Ольгой Бусуйок состоялась в Кишиневе через два дня после открытия XXIII Международного фестиваля оперы и балета имени Марии Биешу (4–13 сентября 2015 года). Имя выдающейся певицы XX века сегодня носит и площадка фестиваля – Национальный театр оперы и балета Республики Молдова. В день открытия была представлена опера Пуччини «Мадам Баттерфляй», и в партии главной героини в ней как раз и выступила моя собеседница. Удобно устроившись с ней за столиком летнего кафе рядом с театром, мы даже не заметили, как проговорили ровно полтора часа!
С обзором событий фестиваля нынешнего года читатели уже могли ознакомиться ранее. Сегодня же мы предлагаем вниманию беседу с певицей, хорошо знакомой московской публике по конкурсу Пласидо Доминго «Опералия» 2011 года (II премия в номинации «Опера» и I премия в номинации «Сарсуэла»). Хочется надеяться, что эта публикация хотя бы частично восполнит пробел четырех лет, в течение которых эта необычайно харизматичная исполнительница, ворвавшись яркой кометой на московский конкурсный небосклон, вдруг неожиданно выпала из сферы нашего внимания.
– Ольга, давайте отмотаем время назад – даже не до «Опералии» 2011 года в Москве, которая стала для вас судьбоносной, а еще дальше. Меня интересует, как всё начиналось, почему вы стали певицей?
– Мои родители Татьяна Бусуйок и Николай Бусуйок – певцы, солисты Кишиневской оперы, и хотя все мы знаем поговорку, что яблоко от яблони недалеко падает, они категорически не хотели, чтобы я шла по их стопам, и моим музыкальным воспитанием даже не занимались, так что в музыкальной школе я не училась. Я была обычным ребенком, ходила в обычный лицей, и времени для игр у меня было предостаточно. Правда, там я посещала занятия хора, но это был, скорее, момент просто дружеского общения со сверстницами. Осознание того, что я хочу связать свою жизнь с музыкой, с пением, пришло после окончания девяти классов лицея, и я поняла: это – то, что я люблю больше всего. И я сразу же сказала родителям, что хочу быть певицей. Они снова стали возражать, говоря, что жизнь артиста – это бесконечные разъезды, чемоданы, гостиницы, что они не хотят их судьбы для меня. И я схитрила, сказав, что подумаю.
Когда же родители снова уехали на гастроли (я их дóма практически и не видела!), я взяла документы и понесла их в наш Кишиневский музыкальный колледж имени Штефана Няги. Впервые придя туда и не зная, что надо делать, я сразу зашла к директору. На вопрос, что привело меня сюда, я просто ответила: «Хочу петь!» Мне было тогда 16 лет, а на специальность «сольное пение» принимали только с 18-ти. И меня сразу же направили на дирижерско-хоровой факультет, что для будущих певцов – совершенно обычная практика. Я тогда решила, что если не примут, то и говорить родителям ничего не буду, а если примут, то тогда уж и скажу. На бюджетные места был конкурс, но для меня это был единственный шанс, ведь сама платить за обучение я бы, конечно же, не смогла.
Но все экзамены – нужно было спеть и продирижировать – я сдала неожиданно легко, и меня зачислили. Я и сама не понимаю, как это произошло, ведь тогда всё казалось мне чрезвычайно сложным. Мои представления о музыке были самые примитивные, но я две недели усердно готовилась, ходила на консультации, в результате чего на экзамене по какому-то наитию что-то спела, чем-то продирижировала и даже что-то спела по нотам, ведь желание поступить у меня было огромное. Наверное, всё-таки смотрели не на какие-то глубокие аспекты подготовки, а на голос и энтузиазм, которого у меня было хоть отбавляй!
По сравнению с вокальным факультетом, уровень фундаментальной музыкальной подготовки на дирижерско-хоровом факультете был существенно выше. Мы занимались дни напролет, заканчивая обычно в восемь-девять вечера, и для меня это были четыре интенсивных и счастливых года приобщения к музыке, заложение ее базовых принципов, ведь для меня всё было новым и неизведанным. Именно колледж дал мне стопроцентную уверенность, что я занимаюсь своим делом. Мы пели в хоре с двух до пяти каждый день. Партии соло я пела как сопрано, а в хоре была меццо-сопрано (вторым альтом). Дирижер всегда хотел более насыщенного звучания, которое я могла предложить уже в те годы. Центр звучал у меня тогда более насыщенно, сегодня он чуть повыше. Но всё равно: я считаю, что голос певицы-сопрано должен уверенно звучать в любой тесситуре – как наверху, так и внизу. Мы много ездили на хоровые конкурсы, выступали в Испании, Швейцарии. Так что жизнь в тот период была невероятно насыщенной и интересной.
А мои родители о том, что я была принята в Колледж, да еще на бюджетной основе, узнали, когда после экзаменов им позвонили оттуда: они были просто в шоке! Но смирились, и на четыре года обучения фактически предоставили меня самой себе, надеясь, что мне станет трудно, что, возможно, я и сама откажусь. Но когда я уже получила диплом об окончании, они поняли, что это не было прихотью, что у меня всё было очень серьезно. Моя мама, несмотря на свои постоянные разъезды, всё же смогла прийти на госэкзамен – и я была невероятно счастлива!
– Следующим этапом овладения профессией, наверное, стала консерватория?
– Да, но у нас это называется Академия музыки, театра и изобразительных искусств. С моим поступлением в нее моя мама, несмотря на то, что имела много приглашений и была на пике карьеры, от огромного количества гастролей, существенно их сократив, решила отказаться, чтобы серьезно сосредоточиться на преподавательской деятельности. Для певицы, которая столько лет провела на сцене и была любима не только здесь, но и во всем мире, это был непростой шаг, но театр в Кишиневе мама не бросила: его солисткой она является и сегодня. Фактически мы с ней «поступили» в Академию одновременно: я стала студенткой, а моя мама – преподавателем. В ее классе я проучилась четыре следующих года, и для меня это стало уже по-настоящему профессиональной школой приобретения вокального мастерства.
Педагогическая деятельность ее настолько увлекла, что стала новым горизонтом ее жизни. По ее словам, именно это позволило ей по-другому взглянуть и на себя, стало помощником в собственном оперном творчестве, помогло открыть какие-то новые приемы в технике пения. Сегодня и на педагогическом поприще она добилась признания, у нее много учеников – ее класс пользуется невероятной популярностью, буквально все хотят в нем учиться! Так что у мамы получилось, но ведь не каждому это дано: мы знаем, что не все великие певцы были великими педагогами. А у нее просто талант от Бога! В ней много доброты, душевного тепла и профессиональной увлеченности, и она всегда занималась с любым учеником – не только со мной! – столько, сколько требовалось, невзирая на время и установленные рамки расписания.
Я знаю, что именно так происходит и сейчас. Я, когда бываю у мамы в Академии, всегда вижу полный класс, который посещают не только ее ученики, но и те, кто просто пришел послушать. В последние годы среди них появились и зарубежные певцы – те, кто слышал меня на конкурсах или где-то еще. Когда меня спрашивают за рубежом, где я училась, откуда у меня такой посыл звука, я, несмотря на то, что совершенствовалась после этого в Италии, с гордостью говорю: «Я училась в Молдове у моей мамы!» Моя вокальная школа заложена однозначно здесь. Именно здесь свои новые партии я всегда ставлю вокально – в плане звука, интонации, фразировки. А уже за совершенствованием стиля, к примеру, итальянской музыки, конечно же, надо ехать в Италию.
– На фестивальной «Аиде», в которой в партии Амнерис заявлена ваша мама, вы будете?
– А как же! Когда я дома, никогда не пропускаю ее спектакли. Исколесив в свое время Европу, а сегодня сконцентрировавшись на преподавании в Академии, в своем родном доме она чувствует себя прекрасно! Я вижу и чувствую, что ей здесь по-настоящему хорошо. Наш оперный театр, Академия, семья, в которой еще есть и моя младшая сестра, делают ее счастливой, цветущей, наполняют жизнь смыслом. Моя мама – потрясающе жизнерадостный и, наверное, самый важный сегодня для меня человек. И папа, конечно, – тоже. Но мама всегда была моим самым близким другом, всегда поддерживала меня, и первоначальное неприятие родителями моего выбора профессии – случай единственный.
– А ваш папа сегодня поет в театре?
– Поет, но крайне редко. Он драматический тенор, естественно, начинавший с лирических и лирико-драматических партий, один из немногих певцов, освоивших практически весь лирический и драматический традиционный репертуар – от Ленского до Отелло. Я хоть и была тогда еще маленькой, очень хорошо помню его удивительную способность учить абсолютно новую партию за неделю, за две. Помню, как он часто приносил камеру, снимал меня – он меня очень любил, а я, конечно же, гордилась им! Он много пел тогда с Марией Биешу, много ездил с ней в зарубежные турне. Я ведь была театральным ребенком, и атмосфера кулис мне была знакома, так что многие впечатления, несмотря на мои юные годы, впитывались порой даже и неосознанно. Я помню его голос, его потрясающие концерты, выступления, когда он был на пике своей творческой востребованности. Я помню также, каким он был замечательным актером и партнером по сцене!
Мне даже довелось спеть с ним в одном спектакле – впечатления сильны до сих пор, забыть это невозможно! Это произошло в 2010 году на сцене нашего оперного театра. В тот год я заканчивала Академию, и моей дипломной работой, засчитанной в качестве госэкзамена, стала главная партия в «Иоланте» Чайковского. Водемоном в том дебютном для меня спектакле на этой сцене и был мой отец. Партия Иоланты – одна из сложнейших партий русского репертуара, а на тот момент она была для меня еще и чрезвычайно ответственной, ведь это был мой первый выход на профессиональную сцену. Но, слава богу, всё обошлось – публика приняла меня очень хорошо.
Если вокально я сделала эту партию с мамой, то режиссерски ее сделал со мной папа. Работали мы с ним очень долго, ведь я тогда была совсем еще молодая и сценически неопытная. Папа мне постоянно говорил, что всё должно быть правдиво, что я должна быть актрисой, чтобы публика смогла почувствовать и энергетику голоса, и драму персонажа. Конечно, волнение было огромное, но, кажется, больше всех волновались родители – мама, сидевшая в зале, и папа (сначала за кулисами, а затем и со мной на сцене). Так что благодаря родителям, поначалу противившимся моему профессиональному выбору, я смогла получить настоящее «боевое» крещение. Это было для меня очень важно, и я вспоминаю об этом с огромной к ним благодарностью и признательностью.
– Вы упомянули о стажировке в Италии: как вы там оказались?
– Вы знаете, жизнь порой не укладывается в заданные наперед схемы, и на новом этапе моей творческой судьбы огромную роль сыграл поверивший в меня дирижер Андрий Юркевич, мой нынешний отчим. С маэстро мы познакомились в Кишиневе, когда он осуществлял здесь один из своих дирижерско-постановочных проектов. И он мне сказал, что при имеющейся у меня весьма серьезной вокальной подготовке, теперь настает период совершенствования вокального стиля. А поскольку итальянский репертуар – негласная основа мирового оперного репертуара, то совершенствать надо, прежде всего, итальянский стиль исполнения и сам итальянский язык. Одним словом, по его мнению, для этого мне надо было уехать в Италию, чтобы приобщиться к другой культуре, к другой публике, чтобы позаниматься с другими педагогами.
И он посоветовал мне поехать в Модену, где сегодня существуют две вокальные школы – Миреллы Френи и Райны Кабаиванской. Была еще и третья – Лучано Паваротти, но после ухода певца из жизни в 2007 году все его ученики перешли к Мирелле Френи. Интересно, что Паваротти и Френи были молочными братом и сестрой, а школа Френи и поныне располагается в здании бывшего роддома, в котором появились на свет и он, и она. Я была нацелена на поступление именно в школу Миреллы Френи. Но одно дело – приехать туда, и совсем другое – быть отобранной по результатам прослушиваний, но весь этот непростой путь мне удалось пройти от начала и до конца. Это был всё тот же 2010 год, начало лета. Десять дней подряд Френи давала мастер-классы, которые я регулярно посещала, а после них на вступительные прослушивания пришло порядка восьмисот человек! И я оказалась тогда в числе двенадцати человек, отобранных ею.
Френи была ведь лучшей Мими, а я на прослушивании пела ей в том числе и эту арию! Представляете, какие эмоции меня захлестывали в тот момент! Когда я закончила, она встала, подошла ко мне и, погладив по голове, сказала: «Как будто я тебя много лет учила: моя школа… Кто тебя учил, девочка?» – «Моя мама», – говорю ей. – «Так вот передай своей маме привет и пожелай ей здоровья! А откуда ты?» – «Из Молдовы». – «Нет, не знаю, где это…» Эти ее первые такие простые и теплые слова останутся в моем сердце на всю жизнь, и я благодарю Бога, что судьба подарила мне встречу с этой великой певицей и потрясающей актрисой. Так я и была принята в ее школу.
– Если программа школы рассчитана на два года, то, выходит, в Москву на «Опералию» вы приехали после года обучения у Френи, а потом снова вернулись к ней?
– Да, всё верно. Но не так всё просто. Дело в том, что на этот конкурс она меня ни в какую не отпускала – даже слышать об этом не хотела! Начав с ней заниматься, за год я сделала с ней много арий, существенно расширив свой репертуар. Но стиль ее итальянской школы – очень неторопливый, спокойный, а это не в моем характере, и я постоянно рвалась в бой. Если сегодня я выучила роль, то завтра должна уже ее спеть на сцене! А Френи говорила, что спешить не надо, что еще рано, что время придет лет через пять-шесть, а пока надо взять какую-то арию и шлифовать ее до совершенства, потом – другую и так далее. И поэтому мне казалось, что первый год обучения меня всё время сдерживал. Пять-шесть лет были для меня просто немыслимыми!
Я очень хотела принять участие в «Опералии», но одного желания мало, ведь для этого нужно сначала было пройти отбор по записи, и не факт, что, опять же, при огромном числе претендентов у меня бы это получилось. Так и не переубедив своего педагога, я практически уже сдалась, но еще раз попросила прослушать ее мою потенциальную программу. Сказав, что у меня всё хорошо, участвовать в конкурсе Френи категорически запретила мне снова, хотя, возможно, и поняла, что пытаться я буду. Ничего не сказав ей об этом, свою запись в Америку, в оргкомитет конкурса, я всё-таки отправила, будучи твердо уверенной, что не пройду, но тогда я отчетливо поняла, что просто должна была это сделать!
Весь ужас ситуации я осознала, когда из Америки позвонили в школу и сказали, что я прошла. Случился большой скандал, и я не знала, что делать. Сомнения, слезы, отчаяние, – всё это я пережила, ведь если поеду на конкурс, то уже не смогу вернуться назад… Разбивались все мои мечты, но я взяла себя в руки и твердо решила ехать. О своем решении я первым же делом сообщила маме и маэстро Юркевичу, и они меня поддержали, благословили. Вернувшись домой, именно с ними за два оставшихся месяца я подготовила окончательную программу, и это был очень интенсивный и сложный для меня период. Они и в Москву приехали болеть за меня. Мама потóм говорила, что чуть с кресла не упала, когда я впервые вышла на сцену. Результаты вы знаете, и хотя это был не первый для меня конкурс, победа на «Опералии» стала моим первым серьезным достижением в творчестве.
– Победа на «Опералии» и помогла уладить конфликт с Миреллой Френи?
– Да, ведь после конкурса она получила массу звонков: это были бесконечные поздравления с победой ее ученицы! И после этого, растрогав меня до слез, она позвонила мне сама: «Я очень рада за тебя. Ты была очень смелой, уехав и не послушав меня. Я это увидела в тебе сразу. Хорошо, что меня не послушала, ведь ты оказалась права. Жду тебя на следующий год на занятия. Приезжай». Она совершенно необыкновенная женщина: простая, эмоциональная и очень открытая. Думаю, она поняла, что была излишне строга, что всё же надо было меня отпустить.
– А обучение в этой школе бесплатное или на коммерческой основе?
– Для нас бесплатное, именно поэтому каждый год в нее и пытаются попасть сотни певцов, но только двенадцать человек, отобранных по результатам этого конкурса, сразу же получают borsa di studio (стипендию), попадая под опеку Фонда Николая Гяурова. Он покрывает не только расходы на обучение, но и оплату проживания. Жизнь в Италии дорогая, и небольшие гонорары, которые мы очень часто получали за концерты, организованные в рамках этой школы, были для нас очень хорошим подспорьем в расходах на текущие нужды, это были пусть и небольшие, но первые деньги, заработанные пением. Мы объездили всю Италию, и это было замечательно! И пели мы не только в молодежных проектах, но участвовали и в других мероприятиях.
Едва я только в первый год приехала на учебу, Френи сразу же мне сказала, что в начале сентября я буду петь в open-air концерте памяти Паваротти на Piazza Grande – центральной площади Модены. Когда-то знаменитые бесплатные концерты для своих горожан на ней устраивал сам Паваротти, а теперь эту традицию, но уже без него, решено было возродить. Мне выпала огромная честь, и я была счастлива, ведь в концерте приняли участие уже профессионально сложившиеся певцы, прошедшие когда-то через школу Френи, а также те, которых после смерти Паваротти она приняла под свое крыло.
– Обращение к «Мадам Баттерфляй» Пуччини на этом фестивале не является ли риском в начале карьеры, ведь драматическая отдача этой партии просто колоссальная?
– Очень интересно вышло: в Модене я училась у Френи, и там же, о чем я ранее упоминала, есть школа Райны Кабаиванской. Кабаиванска – одна из лучших (если не лучшая!) Мадам Баттерфляй своего времени, много певшая ее на сцене. Но мы знаем, что и Френи изумительно спела эту партию, но лишь в фильме-опере с Пласидо Доминго (Пинкертоном) и Гербертом фон Караяном (дирижером). И она мне говорила: «Я никогда не пела ее на сцене, и ты чтоб тоже не пела!» Пожалуй, в своей категоричности на этот счет она и права. Я и сама понимаю, что пока петь эту партию надо как можно реже, но иногда ведь просто не получатся! И я сказала себе: буду ее петь очень редко, по каким-то особым случаям. И возможность спеть эту партию на родине на открытии Фестиваля имени Марии Биешу в год ее 80-летия стала одним из таких уникальных случаев. На этот раз Кишинев сделал мне весьма заманчивое предложение, и это решило всё. К тому же, мой дебют в этой роли на тот момент уже состоялся: это произошло в Италии в начале нынешнего года. Так что в партии Мадам Баттерфляй я была абсолютно уверена, ведь «впета» в голос она была у меня уже довольно хорошо. Надеюсь, что публику я не разочаровала…
– Могу вам со всей ответственностью сказать, что вы ее покорили… А волнение при этом было?
– Еще какое, хотя поначалу я была совершенно спокойна! Но когда я вышла на сцену в той же постановке, в которой пела еще сама Мария Биешу – с той же сценографией, с теми же костюмами, – сердце мое вдруг непроизвольно забилось, меня вдруг охватил очень сильный трепет и осознание чувства ответственности. Но это было очень продуктивное творческое волнение: оно не доставляло проблем, не отнимало сил и энергии, не шло в ущерб образу моей героини – оно, наоборот, еще больше придавало мне актерского драйва. Волнение, которое тебе помогает, – это совсем другая субстанция, и в данном случае оно происходило от радости соприкосновения с нашей оперной легендой. Я много смотрела запись этого спектакля с Марией Биешу и настолько прониклась созданным ею образом, мизансценами, вокальными красками, что собственный выход на сцену в этой партии подействовал на меня очень сильно. Я начала готовиться к спектаклю задолго до даты его показа, мне нужно было прочувствовать своего персонажа изнутри, чтобы мое душевное состояние непременно передалось публике. Именно так и надо всегда поступать: это для меня исключительно важно! Я не могла просто появиться в театре за день до спектакля, и сразу же с наскока выйти на сцену, несмотря на то, что вокально эта партия была у меня уже сделана.
– А где вы ее спели в Италии?
– В Болонской опере. Однако так случилось, что в постановку «Мадам Баттерфляй» этого года в Болонье, работа над которой заняла два месяца, я плавно «перетекла» из постановки «Манон Леско» Пуччини в Валенсии, в которой с прошлой зимы также была занята на протяжении двух месяцев. В Валенсии была необычайно красивая, просто изумительная продукция, которой дирижировал Пласидо Доминго. Сама же партия пуччиниевской Манон не менее тяжела и драматически коварна, чем Мадам Баттерфляй, так что для меня это был весьма насыщенный период: два дебюта в таких драматически мощных партиях за четыре месяца было, конечно, экстримом. Пуччини, похоже, забрал мою душу и отпускать ее не собирается…
В Болонском Teatro Comunale – в одном из немногих сохранившихся сегодня островков старой доброй итальянской оперы – дирижером-постановщиком «Мадам Баттерфляй» был японец Хирофуми Йошида, а Пинкертоном – итальянец Лучано Ганчи, лирико-драматический тенор с довольно хорошей крепкой спинтовостью. Зрительный зал этого театра просто изумителен по своей красоте и акустике: pianissimi звучат там бесподобно, просто как в храме! В нем – какая-то особая энергетика, своя тонко чувствующая, разбирающаяся, очень изысканная публика. Иностранцу петь итальянский репертуар в Италии особенно тяжело, ведь отношение такого рода продвинутой публики к певцу-иностранцу, не являющемуся носителем языка, всегда особо придирчивое. Но, слава богу, мой дебют в этой партии прошел более чем удачно: эта публика меня приняла, крича свои «Brava!» и даже после центральной арии «Un bel dì vedremo» требуя биса.
У меня очень странное отношение к аплодисментам, мне почему-то всегда страшно под их шквалом. И вот после этой арии, обнявшись с Сузуки, мы сидим под аплодисменты спиной к публике. Я абсолютно ничего не слышу, только думаю, когда же это закончится, а она мне шепчет на ухо: «Оля, бис, они кричат бис». – «Не-ет… Поём дальше», – шепчу ей и, поворачиваясь к дирижеру, делаю ему знак продолжать. В такой изматывающей вокалиста оперной партии какой еще бис может быть! Хотя, когда пройдет время, и голос в этом репертуаре окрепнет, возможно, на требование биса я и смогу посмотреть покладисто. Но пока – решительно нет, не сейчас.
– А какова была постановка?
– Довольно традиционная – не новая, а возобновление, практически не отходящее от классической линии. Перегруженности сценографии не наблюдалось, но очень эффектно выглядел домик Чио-чио-сан, казавшийся островом на воде. Был интересно поставлен свет, были потрясающие традиционные японские костюмы, кажется, просто эксклюзивные. При всей эстетической красоте постановки, она предстала очень логичной и эффектной по мизансценам, весьма удобной для певцов, что для меня было особенно важно, так как энергию, необходимую для драматически концентрированного вокального посыла, эта постановка понапрасну не забирала. Публике она явно пришлась по душе, и зал всегда был полон. Из восьми спектаклей запланированной серии моих было пять. Не знаю, откуда взялись силы, наверное, их послал мне сам Господь, но я выдержала. Зато после, приехав домой и став разучивать новую партию, от этой серии пяти спектаклей «Мадам Баттерфляй» я отходила целый месяц! Представляете, сколько физического здоровья требуется для исполнения этой музыки!
– С японским дирижером удалось найти общий музыкальный язык?
– Честно говоря, нет. Дирижеры ведь все разные, но, безусловно, всегда очень внимательно слушая маэстро, мы, певцы, всё время должны стремиться к тому, чтобы различия в дирижерских подходах как можно меньше влияли на наш собственный вокальный посыл, но также и чтобы, профессионально делая свою вокальную работу, проблем дирижеру, однозначно, не доставлять. Какой-то гибкости реагирования на разные режиссерские подходы можно достичь, наверное, лишь только набрав представительную статистику сценического опыта. Что ж, будем этот опыт набирать…
Но есть дирижеры, которые чувствуют певца, помогают ему, ведут за собой очень бережно, понимая специфику вокала, саму его природу. Это, конечно же, и маэстро Юркевич, с которым на нынешнем фестивале я пела, опять же, «Мадам Баттерфляй», и маэстро Доминго, с которым я делала «Манон Леско» в Валенсии. Если сравнить две постановки «Мадам Баттерфляй» (болонскую и кишиневскую), то в Кишиневе петь мне было гораздо легче, и от этого возможностей сосредоточиться на образе у меня было значительно больше. Что же касается маэстро Доминго, то он ведь сначала – певец, артист, а потóм уже дирижер, и он помогает тебе вокально – абсолютно как вокалист, знающий профессиональные проблемы вокалиста, и поэтому петь с ним необычайно легко! И даже когда он не дирижировал, под его внимательно-чутким взглядом всё равно было легко!
– Тут ведь, наверное, еще и магия интеллектуально богатой личности…
– Безусловно! Я помню, когда пела арию в «Манон Леско», по мне просто мурашки пробегали от одного его взгляда, оттого как он слушал, наслаждаясь тем, что слышал. И я ощущала, как энергия от него перетекала ко мне. Это было невероятно! С японским же маэстро такого не было. Но я была очень чувственно расположена к оркестру: люди, которые мне аккомпанируют, для меня всегда очень важны. Похоже, это им передалось – и мы действительно по-настоящему ощутили и стали дополнять друг друга в нюансах музыки. Мой агент, который был на спектакле, с удивлением сказал мне, что первый раз видел, чтобы в конце оркестр аплодировал мне и встал. В кулуарах оркестранты говорили мне: «Держись! У тебя всё получится! Мы тебе поможем!» Думаю, оркестр поддерживал меня, видя, как мне тяжело было работать с дирижером. Это было невероятно трогательно!
– А сколько вы спели спектаклей «Манон Леско» в Валенсии?
– Ситуация здесь была совсем иная. Меня сначала хотели взять на постановку, но для дебюта риск в такой партии был очень велик, ведь я еще очень молодая. И Доминго совершенно справедливо опасался элементарно навредить моему еще не окрепшему должным образом голосу, поэтому было принято решение, что на постановку они берут уже певшую эту партию певицу, на которую ляжет основная тяжесть репетиционной работы, а из шести спектаклей запланированной серии я спою только два уже после нее. Это был, на мой взгляд, наиболее оптимальный вариант, и я очень благодарна маэстро за то, что попала в этот проект. По его завершении он сказал, что верит в меня, и что после этой Манон я теперь смогу петь всё.
А это как раз было время тяжелых раздумий по поводу предложения мне контракта на «Мадам Баттерфляй» в Болонье. Я всё-таки сильно сомневалась, стóит ли соглашаться. С одной стороны, предложение было чрезвычайно заманчиво, ведь Италия – очень важная для любого певца творческая площадка, и отказываться от нее было, конечно же, не в мою пользу. Более того, по словам моего агента, доказать итальянской публике, что я могу это сделать, нужно было именно сейчас – иначе я могла бы упустить свой шанс. Но, с другой стороны, уверенности для согласия у меня по-прежнему не было. И вот после одной из репетиций я решилась подойти к маэстро и спросила его, что мне делать в этой ситуации, понимая, что его вердикт уж точно поставит в этом вопросе жирную точку.
И на вопрос «петь или не петь?» я получила такой ответ: «Конечно, это очень сложная партия, но c твоим красивым голосом ты же можешь делать piano, можешь играть голосом, не стреляя forte, так что пой…» И он подсказал мне ряд нюансов в каждой арии: тут надо делать так, а здесь этак. После двух-трех фраз настоящего профессионала всё сразу же стало ясно, и решение петь было принято. Да, действительно партия тяжелая, но я старалась петь ее очень светло. Конечно, с развитием голоса и сам образ Мадам Баттерфляй, и его вокальное наполнение будут меняться, и над этим мне еще предстоит много работать.
Я уже сказала, что часто петь эту партию не хочу и не буду, но в последнее время, где бы я ни пела прослушивания на какие-то конкретные партии, мне постоянно предлагают Мадам Баттерфляй! В Милане прослушивалась на партию Татьяны в «Евгении Онегине» для Глайндборна: спела Татьяну и Лиу, а мне говорят: «Мадам Баттерфляй!» В Цюрихе прослушивалась опять на Татьяну – и опять: «Мадам Баттерфляй!» И это просто уже не смешно: я хочу делать лирический репертуар, а мне предлагают Мадам Баттерфляй, а то и Тоску! Но это, совсем уж не обсуждается. Конечно, с годами всё это придет. Я понимаю, что, к примеру, и Леонору в «Трубадуре» я когда-нибудь спою, но не сейчас же! Говорю это к тому, что не так давно я пела прослушивание в Монте-Карло, опять же, на партию Татьяны: очень всем понравилась, и этот проект, бог даст, состоится. Но одновременно с этим мне сказали, что уже сейчас меня берут на Леонору в «Трубадуре»! Я, вообще-то, знаю эту партию, я привыкла всё учить заранее, но я не хочу и не буду петь ее сейчас!
– А «Мадам Баттерфляй» на нынешнем фестивале – ваша первая встреча с маэстро Юркевичем в оперном спектакле?
– К моему счастью, не первая. В Кишиневе на этой же сцене мы делали вместе «Богему» Пуччини на традиционном для нас фестивале «Мэрцишор», проведение которого связанно с народным праздником прихода весны, как символа любви и возрождения природы. Как и у нынешнего фестиваля, у него также большая программа, и он пользуется не меньшей популярностью у публики, чем этот. Я пела Мими, на сей раз партию лирическую, и в моей памяти тот спектакль остался очень светлым и необычайно красивым музыкальным воспоминанием! Это было в 2012 году, уже после «Опералии», и та «Богема» как раз и положила начало нашему творческому сотрудничеству.
После этого с маэстро я неожиданно встретилась в следующем году в Варшаве, куда поехала на Конкурс вокалистов имени Монюшко. В это же время у него в Варшавской опере были какие-то свои проекты, но так случилось, что заболел дирижер третьего (оркестрового) тура, и заменить его попросили именно Андрия Юркевича! Для меня это стало просто подарком судьбы, а сам конкурс, кажется, – самым «урожайным». Я получила Первую премию, Приз Марчеллы Зембрих за лучший женский голос, а также Приз Общества любителей музыки Монюшко и Приз Института искусств Польской Академии наук и Ассоциации Liber Pro Arte (оба – за лучшее исполнения арии Монюшко). Конечно, маэстро волновался за меня, всячески поддерживал. Сразу после третьего тура был еще и гала-концерт лауреатов, и на нем я пела арию Гальки из одноименной оперы Монюшко (именно ее я и представляла на конкурсе). И вот когда я ее спела, зал так настойчиво стал требовать бис, что мне просто не оставалось ничего иного как повторить. Разве такое забыть можно!..
То, что иностранного певца поляки признали в их национальном репертуаре, было просто невероятно! А какой там оперный театр – красивейший, огромный, магический! А какой темпераментной там оказалась публика – я даже и не ожидала! Я первый раз была в Польше, но пришла в полный восторг от этой страны: я, собственно, и вышла на бис поэтому, что почувствовала мощную позитивную энергию, идущую из зала. А ведь эта ария очень сложна! А польский язык! Я сильно волновалась, но готовила ее очень тщательно, я знала, о чем пою, до малейшего словечка. И, думаю, публика тоже это почувствовала. А глубоко вникнуть в текст мне помог маэстро Юркевич, прекрасно владеющий польским.
После этого биса, когда я уже пришла к себе, эмоции меня просто захлестывали: мне ведь даже предложили спеть в этом театре «Гальку» целиком! Но пока этого не случилось, так как главная проблема – язык: одно дело – прочувствовать арию, а совсем другое – погрузиться во всю оперу. Сегодня она редко звучит даже в Польше, и мне, чтобы вписаться в даты потенциальных спектаклей, надо было бы месяца два-три прожить там, чтобы впитать в себя произношение и освоить партию не как-нибудь, а на достойном для себя уровне. Эта партия драмсопрановая, но в плане драматизма щадящая – не Мадам Баттерфляй! Так что всё пока откладывается из-за невозможности вписать такие большие сроки в свой график, однако интерес к Гальке у меня не пропал. Но прежде чем снова подумать о ней, в Варшаве с Андрием Юркевичем я сначала всё-таки спою «Евгения Онегина»: это должно произойти лишь в следующем сезоне (2016/2017). Эта роль – одна из самых моих любимых, но встретиться с ней в театре мне пока не довелось, и я просто мечтаю прожить ее на сцене!
– Я впервые услышал вас на «Опералии» в Москве, и тогда же – вашу интерпретацию сцены письма Татьяны. Прошло четыре года – в Кишиневе я услышал вас в «Мадам Баттерфляй», и новая встреча с вами в оперном спектакле показала, что вы – на правильном вокально-артистическом пути: вы творчески растете, ваш голос постепенно развивается в сторону укрупнения драматизма, но вы по-прежнему ставите во главу угла изысканно тонкую музыкальную нюансировку. Именно поэтому я до сих пор не могу забыть «Senza mamma» из «Сестры Анжелики» Пуччини, ставшую на той «Опералии» вашей визитной карточкой… Кто вам ее порекомендовал?
– Эту арию – никто: полностью моя интуиция. Это было в Модене, и в какой-то момент устав от того, что я пела, я сказала Мирелле Френи, что завтра принесу новую арию, еще не зная, какую именно. Сказала, что хочу поработать над ней. Пришла домой и, обнаружив ее, сразу же поняла: вот она! Эта ария оказалась настолько мне близкой по вокалу, по удивительно изысканной, красивейшей мелодичности, что никаких сомнений относительно ее выбора у меня не было. Я ее выучила буквально за ночь, а на следующий день спела в школе. Подправив ряд нюансов, мое исполнение, в целом, Френи одобрила. Она сказала, что эта ария – мне по голосу: довольно сложная, но небольшая, что хорошо.
После Москвы мы встретились с Доминго лишь в 2013 году на «Опералии» в Вероне, куда через директора Дворца искусств королевы Софии в Валенсии меня пригласили обговорить контракт на «Манон Леско». Полностью эту партию на тот момент я еще не знала, и это был стресс, хотя, безусловно, приятный. Через десять дней я приехала туда уже практически с выученной ролью – пришлось сделать это очень быстро. И Доминго при встрече тоже сказал: «Оля, мы два года не виделись, но я до сих пор помню, как ты пела “Senza mamma”. Тогда я дал тебе вторую премию, но для меня ты была первая!» Конечно, его слова дорогого стóят: когда он это произнес, я чуть в обморок не упала! «Манон Леско» должна была состояться в начале 2014 года, меня уже позвали на репетицию, и я, приехав в Барселону, чтобы немного там побыть, уже должна была на машине ехать в Валенсию.
И тут – звонок: мне говорят, что всё отменяется из-за инцидента с обрушением крупных фрагментов мозаики на фасаде здания, упавших прямо перед зрительским входом. Слава богу, никто не пострадал, но театр сразу же закрыли. Поначалу я была в шоке: проект был перенесен на декабрь 2014 года, но мне это дало время более детально обдумать роль, лучше поставить ее на голос, а самому голосу еще несколько укрепиться. Это дало и уверенность в процессе работы, что уже на первых репетициях – при возможности сравнить меня, совсем еще молодую певицу, с опытной исполнительницей из первого состава – было замечено и маэстро Доминго, и директором театра Хельгой Шмидт, которая сказала, что обязательно позовет меня еще. А Доминго тут же пригласил к себе в Лос-Анджелес на Мими. Позвонили оттуда быстро, и контракт был подписан мгновенно: постановка «Богемы» запланирована на конец сезона – на май-июнь следующего года, и для дальнейшего развития карьеры американский дебют – шаг, конечно же, очень важный.
Но ведь всё началось с «Опералии» 2011 года. Хотя я и не послушала тогда Миреллу Френи, моя интуиция подсказала, что намерение приехать в Москву было верным. И вы, безусловно, правы: на том конкурсе «Senza mamma» действительно стала моей визитной карточкой. И точно так же на следующий год в театре «Лисеу» на Конкурсе вокалистов имени Франсиско Виньяса таким моим новым талисманом стала ария Русалки из одноименной оперы Дворжака. Тогда в Барселоне я спела их обе и получила уже Первую премию. Русалку я пела затем на гала-концерте лауреатов, но кроме этого меня попросили еще спеть и мою любимую Татьяну.
– Начиная с «Опералии» у вас – просто целая коллекция побед: 2011 год – Москва, 2012 год – Барселона, 2013 год – Варшава…
– Я тоже об этом думаю – даже порой не верится… После них осенью прошлого года был еще Конкурс оперных певцов имени Ирис Адами Коррадетти в Падуе – не очень, конечно, важный для меня, но Италия – та страна, куда надо ехать, чтобы просто испытать свой характер, проверить себя на прочность, особенно и не рассчитывая на победу, и всё-таки хотя бы Третью премию я там получила! Мой маршрут тогда в любом случае пролегал через Италию, у меня было две недели свободного времени, репертуар был давно сделан, и я подумала, а почему бы и нет? Но я также знала, что на этом конкурсе – и в составе жюри, и в качестве наблюдателей – будет много импресарио, директоров оперных театров, агентов, и уже хотя бы поэтому стоило туда поехать. Это была прекрасная возможность стать замеченной сразу большим числом заинтересованных людей: гораздо сложнее ведь ездить на прослушивания к каждому из них по всему миру. И действительно, ко мне подходили очень многие представители сферы оперного бизнеса, состоялись очень важные для меня знакомства и наметились контакты на будущее. Так что главная цель поездки на конкурс в Италию была однозначно достигнута.
– Что еще можно вспомнить из того, что произошло с вами в профессии за четыре года после московской «Опералии», но в нашей беседе не прозвучало?
– Собственно, Мими в «Богеме» Пуччини – это моя первая партия, с которой после «Опералии» я выступила в Кишиневе, а также сделала свой международный дебют. Я имею в виду именно первую театральную постановку за рубежом, и речь идет о продукции Венгерской государственной оперы в Будапеште, приглашение на которую я получила по линии Посольства Венгрии. В прошлом году я также пела «Богему» в Генуе на сцене театра «Карло Феличе», и эта постановка стала моим итальянским дебютом в оперном театре. На Конкурсе имени Франсиско Виньяса в Барселоне в качестве специальной награды я получила также Festival Castell de Peralada Prize, который состоял из двух частей. На сцене театра «Лисеу» в скором времени это позволило мне принять участие в престижном гала-концерте оперных звезд, а в испанской Жироне в рамках летнего фестиваля Castell de Peralada – выступить в совместном концерте в сопровождении фортепиано с лауреатом Второй премии, турецким баритоном Орханом Ильдисом. На этом концерте мы пели арии из опер и сарсуэл, а также дуэты. В том концерте, хотя это и не мой репертуар, мы спели даже дуэт Адины и Дулькамары из «Любовного напитка» Доницетти: эта партия – стопроцентно моя лишь по темпераменту, и не только спеть, но и сыграть ее мне доставило огромное удовольствие.
– Значит в партиях романтического бельканто – я имею в виду и Доницетти, и Беллини – вы себя совсем не рассматриваете? Или пока не рассматриваете?
– Пока не рассматриваю, ведь стиль бельканто – совсем иная вокальная специализация, требующая особого подхода к технике и возможностям голоса. Но, тем не менее, всерьез заинтересовавшись «Анной Болейн» Доницетти, я даже уже успела выучить ее главную партию, хотя, понятно, думать сейчас о ней очень рано. Но меня вдохновил на это пример Анны Нетребко. Весной этого года в Венской опере у нее была очередная серия «Анны Болейн», которой дирижировал Андрий Юркевич, а партию Перси с ней пел мой друг, замечательный испанский тенор Сельсо Альбело. С ним мы сдружились в Валенсии, когда я там пела в «Манон Леско», а он – в сарсуэле «Луиза Фернанда», причем – вместе с Доминго, который в разные дни то пел сарсуэлу, то дирижировал «Манон Леско»!
В период этой серии «Анны Болейн» у меня в Венской опере было назначено прослушивание ее артистическим директором Домиником Мейером, и мне удалось побывать на двух спектаклях. Анна Нетребко всегда была и до сих пор остается моим кумиром, но на сей раз мне удалось, наконец, с ней познакомиться и поговорить. Я певица молодая, а она опытная, и у меня к ней сразу же возникла масса самых разных вопросов. Она дала мне ряд советов и по репертуару, и по выстраиванию карьеры, так что этот разговор оказался для меня очень полезным. И, конечно же, два спектакля с Анной Нетребко и Сельсо Альбело прошли буквально на одном дыхании. Сельсо – не только прекрасный артист и потрясающий человек, но сегодня один из лучших лирических теноров в мире: у него такие восхитительные до, что просто дух захватывает! Он родом с Тенерифе, и темперамента, как и всем испанцам, ему не занимать!
– А как у вас дела с «агентурой», без которой сегодня оперному певцу – просто никуда?
– Моим первым агентом, который появился у меня в начале 2012 года после победы на Конкурсе имени Франсиско Виньяса, стал итальянец Алессандро Ариози (Ariosi Management). Кстати, сегодня он агент и Сельсо Альбело. Моим агентом Ариози был два года, но никакого эффекта это не возымело: работу он мне не находил, так что решение сменить его назрело само собой, что и было сделано. Он весьма известный и успешный агент звезд, певцов с именами, но времени для меня у него, к сожалению, не было. Фактически как агент работала на себя я сама: пела там, куда меня приглашали по моим собственным каналам. Тогда я хотела больше петь в опере, но в этом плане те два года, которые на волне конкурсных успехов были наполнены творчеством довольно неплохо, всё же потеряла: в тот период спеть параллельно можно было еще столько же. К примеру, проявляя интерес, мне звонил Питер Катона, артистический директор «Ковент-Гарден», но мой агент бездействовал, а минуя «агентуру», сегодня в театр певцу просто так не зайти.
И вот в Валенсии произошел довольно курьезный случай. Как раз шли репетиции, и Альбело поинтересовался у Доминго, как проходит «Манон Леско». Доминго ему в ответ: «У меня появилась замечательная молодая певица, ее зовут Ольга: обязательно приходи ее послушать!» Сельсо, конечно, удивился, зная, что на премьере заявлена другая певица, но на генеральную со мной всё-таки пришел. В тот же день, не зная истории моих взаимоотношений с Ариози, он написал ему восторженное письмо, рекомендуя меня. На это был получен сухой ответ: «Да, мы знакомы, но тема закрыта». А чуть ли не на другой день мы встречаемся в театре, и Доминго, тоже ничего не зная, с нескрываемым энтузиазмом говорит Ариози: «Сейчас я тебя познакомлю: у меня такая сопрано! Обрати на нее внимание!» И это был второй удар, ведь меня он так и не оценил. Конечно, обидно, но сегодня, думая обо всём этом, я понимаю, что Бог распоряжается мною и моей судьбой как надо: всё должно идти своим чередом. Для певца сцена оперного театра – главное, и постоянное стремление выходить на нее абсолютно понятно, но максимализм молодости, в принципе, мог бы иметь для голоса и обратную сторону, и об этом тоже нельзя забывать.
– А как вы попали именно к Ариози?
– Это как раз и случилось в Барселоне после победы на Конкурсе имени Франсиско Виньяса, хотя он хорошо знал меня еще с «Опералии». На сей раз от Ариози поступило уже четкое конкретное предложение, и я его приняла, хотя имелись и другие альтернативы. Был еще ряд европейских агентств, а приоритетным поначалу рассматривалось предложение Мигеля Лерина – сáмого влиятельного агента в Испании, имеющего выходы практически на всю Европу. Но бренд Ариози на тот момент всё же взял верх, и сложилось так, как сложилось. Сегодня же я сотрудничаю с крупным итальянским агентством Stage Door со штаб-квартирой в Болонье, в котором много менеджеров, действительно способных уделять внимание каждому артисту. И это большой плюс, ведь агентство Ариози состоит из него одного и его референта.
– С Пласидо Доминго после «Манон Леско» в Валенсии удалось еще где-нибудь пересечься?
– Да. В этом году он пригласил меня в Зальцбург на празднование 40-летия его дебюта на Зальцбургском фестивале. Его официальным событием явился гала-концерт в Большом фестивальном зале, состоявшийся 30 июля. В нем Доминго в сопровождении оркестра вместе с приглашенными им звездами пел арии и дуэты из опер. А неофициальным продолжением стал гала-ужин, состоявшийся после гала-концерта. На гала-концерте я присутствовала как слушатель, а на гала-ужине пела в числе четырех победителей «Опералии» разных лет. На сей раз мне уже довелось исполнить фрагменты партии другой Манон – героини одноименной оперы Массне. Из России на этом гала-ужине пела победительница конкурса в Вероне 2013 года Аида Гарифуллина, и на нем присутствовало множество артистических директоров и агентов. Был, конечно, и Ариози, с которым мы встретились уже просто как старые добрые знакомые. Зато с самим Доминго мне удалось обсудить ряд важных для меня аспектов дальнейшей деятельности.
– А после Кишинева каковы ваши ближайшие планы?
– Я приглашена во Львов на моцартовский open-air фестиваль – на концертное исполнение «Идоменея». Довольно непростая в вокальном отношении партия Электры – очень интересный для меня музыкально-драматический материал, поэтому я сразу же это приглашение и приняла. В конце декабря выступлю в новогодних гала-концертах в Кишиневе и Варшаве. В апреле следующего года под руководством маэстро Юркевича спеть «Евгения Онегина» мне предстоит также на сцене «Опера Балтика» в Гданьске. Этот проект возник неожиданно, и он, несомненно, станет очень важным для меня «разбегом» перед Татьяной в Варшаве в следующем сезоне. Как я уже сказала, май-июнь 2016 года будет занят постановкой «Богемы» в Лос-Анджелесе, а в сезоне 2016/2017, в силу исключительности этого предложения, я всё-таки дала согласие спеть Мадам Баттерфляй в продукции Глайндборнского фестиваля. Но сегодня я хочу петь именно то, что хочу петь сама, а не то, что предлагают агенты, делая упор на явно выраженном драматическом репертуаре. Я понимаю, что, часто отказываясь от него, многое теряю, но пока голос окончательно не окреп, лучше потерять партию, чем приобрести с ним проблемы. Я совершенно четко знаю, что так надо, ведь я хочу петь и строить свою карьеру правильно.
Беседовал Игорь Корябин
Кишинев — Москва
Фото из архива певицы
«Мадам Баттерфляй» (04.09.2015) – фото Людмилы Кучеры / Национальный театр оперы и балета Республики Молдова
