Премьера «Царской невесты» в Михайловском театре
В постановке, осуществленной театральным режиссером Андреем Могучим, был сделан акцент на драматической части, а не на исторической и музыкальной. Следованию партитуре Римского-Корсакова, при всей яркости и самобытности звучания солистов и оркестра, была отведена второстепенная роль.
В этой связи имеет смысл поговорить о том, что создавало в постановке столь сильные акценты, позволившие увести публику от великой музыки Римского-Корсакова.
Опера началась, казалось бы, «по законам жанра».
Сильная выходная ария Григория Грязного в исполнении Александра Кузнецова прозвучала убедительно. Однако включение в действие осветителя, который ходил здесь же по сцене с огромным прожектором и светил Грязному в лицо, навевало на мысль, что мы либо присутствуем на репетиции спектакля, либо участвуем в какой-то неведомой нам игре.
Соло боярина Ивана Лыкова было талантливо исполнено Суреном Максутовым. Его удивительно выразительный тембр голоса, звучавший в утонченном «лемешевском» стиле, сорвал аплодисменты. Но всё внимание было переключено на пиджак со светящимися лампочками, в котором герой появился затем на сцене. Сей «драматургический ход» вызвал смех в зале, хотя ария к этому не располагала вовсе.
Веселили публику и слова-инсталляции — «Мед», «Чарочки», «Зелье» «Любовь», «Совет да любовь» и т.п.,
которые носили по сцене туда-сюда непонятные персонажи в костюмах. К области экспериментов также отнесем всевозможные лестницы, по которым забирались герои то по одному, то по двое, исполняя свои вокальные партии. В течение спектакля меняла угол подъёма сцена, на которой то резвились и спали дети, то происходили любовные свидания, то возникал какой-нибудь зимний пейзаж с падающим снегом.
Сомнительное впечатление также произвели бояре и царь Иван Грозный, роли которых исполнили дети.
Опять же, это напомнило некую игру в символы, смысл которых никак не угадывался.
При всех сценических странностях оперного спектакля нелья не отметить великолепную работу оркестра Михайловского театра под управлением Михаила Татарникова и солистов, которые «вбили» фундаментальные гвозди, на которых и держалось всё драматическое полотно спектакля. Выделим женские голоса Марфы (Светлана Москаленко) и Любаши (Юлия Герцева) — им удалось, несмотря на сценическую эквилибристику, быть музыкально выразительными.
Последние полчаса музыки были исполнены на предельном накале страстей — наконец-то наступил момент, когда слушатели получали наслаждение от оперы.
Итак, экспериментирование создателей спектакля не сработало.
Ну что же, мы с вами живем в век великих переосмыслений границ жанров, и опера тоже претерпевает свои изменения и приобретает новые «модели» восприятия. Недаром же еще в 1900 году Римский-Корсаков написал в одной из своих критических заметок: «Может ли музыкальное искусство пойти далее по пути своей эволюции? Не стоим ли мы накануне конца? Не носятся ли в воздухе признаки его упадка?».
Думается, что эти вопросы остались актуальными и по сегодняшний день.
Автор фото — Стас Левшин / Михайловский театр
