Борис Блох: «После конкурса захотелось послушать Плетнёва»

Борис Блох

Трое из Японии, двое из Китая и один человек из Южной Кореи – таково в этом году неутешительное для европейских и российских музыкантов представительство пианистов в финале старейшего международного конкурса имени Шумана в Цвиккау. Когда-то было и по-другому — победы и лауреатских званий добились здесь многие выходцы из советской и российской школы: Нелли Акопян, Элисо Вирсаладзе, Павел Егоров, Михаил Мордвинов, Светлана Навасардян, Татьяна Рюмина, Александр Мельников. Не менее успешно в прежние годы выступали в Цвиккау и наши вокалисты: Кира Изотова, Александр Ведерников, Виталий Громадский, Рубен Лисициан, Борис Марешкин и др.

Сегодня же тенденция к численному перевесу азиатских исполнителей, характерная как для любых музыкальных состязаний, так и для мировой концертной практики в целом, безусловно, актуальна и для конкурса Шумана. Из 74 участников первого тура 20 пианистов представляли Японию, 10 – Южную Корею, 7 — Китай. Из России приехали 9 музыкантов, по одному прислали Белоруссия и Украина, двоих — Грузия. Франция, Англия, Германия, Италия и страны Восточной Европы были представлены одним-двумя-тремя пианистами, не более.

В итоге первую премию решили никому из пианистов не присуждать (впервые за всю историю конкурса). Второе место поделили Чен Занг (Cheng Zhang) из Китая и Томойо Умемура (Tomoyo Umemura) из Японии. На третьем также оказались двое — японка Майко Ами (Maiko Ami) и китаянка из Нью-Йорка Тиффани Пун (Tiffani Poon).

Обо всех перипетиях 17-го конкурса, завершившегося 19 июня, порталу Belcanto.ru рассказывает спикер жюри, выпускник Московской консерватории, ученик Дмитрия Башкирова, победитель нескольких престижных международных конкурсов, знаменитый пианист и педагог Борис Блох.

— Борис Эмильевич, национальный состав участников вопросов уже практически не вызывает: «миллионы азиатских пианистов», как и было предсказано, вытесняют со сцены европейцев и даже россиян. Скорее даже — пианисток, если судить по третьему туру, в котором из шести участников мужчина был только один. Расскажите, пожалуйста, каково ваше впечатление от нынешнего конкурса в целом.

— Действительно, состав участников такой, каким он бывает сегодня на всех музыкальных состязаниях. Особенностью конкурса имени Шумана является отсутствие предварительного отбора участников по записям, который подчас приводит к неожиданным результатам, когда по ошибке отсеиваются те, кто мог бы стать гордостью конкурса. Хотя, конечно, ошибки бывают в любом случае. В советское время мы в обязательном порядке проходили предварительные отборы, поэтому советская группа музыкантов на любом конкурсе всегда была самая сильная, из западных же стран часто приезжали просто желающие. Сегодня необходимость предварительного отбора стала очевидной, и большие западные конкурсы приняли на вооружение советскую модель. Я пару раз участвовал в такого рода отборах – например, в Больцано, Сантандере. Но на конкурс Шумана, как и на европейский конкурс пианистов в Бремене, пока допускают всех. Несмотря на эту щедрость организаторов, к счастью для жюри, непрофессиональных участников не было, общий уровень пианистов в целом оказался достаточно высоким.

— Кто из исполнителей запомнился вам больше всего? Возможно, такие были среди участников, не прошедших в финальный тур?

— На первом же туре я выделил двух очень сильных исполнителей – это китаец Чен Занг и Ади Нейгауз из Израиля, выходец из знаменитой российской династии пианистов, правнук Генриха Густавовича Нейгауза. Они оба прошли на второй тур, где, понятно, смогли максимально показать себя в более сложной, нежели на первом туре, программе. И если Занг прошёл на второй тур в результате единогласного решения жюри, то мнения о Нейгаузе разделились. Я это потому знаю, что по окончании конкурса в качестве спикера жюри имел право ознакомиться с оценками коллег. И тут возникает справедливый вопрос, были ли все эти оценки непредвзятыми. Окончательный ответ на него может быть дан, наверное, только тогда, когда в жюри, наконец, перестанут приглашать педагогов участников.

Китайский пианист играл редко исполняемую Сонату Шумана фа минор, соч. 14, так называемый «Концерт без оркестра». Я очень люблю эту сонату, много играл её сам, и от исполнения Занга был под большим впечатлением. Он выстроил концепцию своего выступления как зрелый режиссёр, в ней чувствовался замечательный расчёт, но это был расчёт художника-интерпретатора. В ней всё было выверено до мельчайших подробностей, к построению целого он подошёл как талантливый архитектор, к умению балансировать звучание — как чуткий дирижёр, а к созданию перспективы – как зоркий оператор: всё, что должно было выйти на первый план, было рельефно, что должно было остаться на заднем плане, ушло в тень. Он продемонстрировал и прекрасную звуковую культуру, и замечательный пианизм. Словом, все элементы были сведены под одну крышу очень гармонично. Это было увлекательное исполнение. Даже если я и был с ним в чём-то не согласен, то это не касалось вопросов самой концепции. У многих никакой концепции вообще не было, играли как бог на душу положил.

И ещё интересный момент. В одном и том же зале один и тот же рояль у разных участников звучал абсолютно по-разному. Акустика там была довольно трудная, очень гулкая, с большим эхом, но Занг с ней отлично справился: благодаря правильным темпам, скупой педализации у него всё звучало ясно, прозрачно, и никакая акустика ему не мешала. А у многих рояль звучал расплывчато, не в фокусе, как бывает, когда педалью пользуются непродуманно.

Что касается Ади Нейгауза, то он даже превзошёл те ожидания, которые возникли в связи с его выступлением на первом туре. Он играл «Серьезные вариации» Мендельсона и «Симфонические этюды», одно из самых трудных произведений Шумана и, конечно, одно из самых популярных, что, как известно, ещё больше усложняет задачу пианиста удивить слушателя индивидуальным прочтением.

В отличие от Занга у Ади «говорящий» звук, проецируемый на большой зал. У него всё звучит очень ярко, но при этом не грубо, не агрессивно, а округло и благородно. И он тоже показал себя мастером концептуальности. Каждая вариация в «Симфонических этюдах» имеет по два «колена», они повторяются, и он очень умело при повторении выявлял разные элементы фактуры и, таким образом, обогащал музыкальную ткань произведения. Чувство времени у него просто замечательное. Вступление к предпоследней медленной вариации он приготовил заранее, изумительными были те драгоценные несколько секунд, которые он выждал, прежде чем начать эту вариацию. И, закончив её, он как будто обрамил, вывел её за скобки. «Серьезные вариации» Мендельсона исполняли на конкурсе многие, но никто не сыграл их так совершенно, как он. У него это было и благородно, и разнообразно, как у настоящего пианиста-поэта.

— У кого он учится?

— Он учился в Иерусалиме у нашего соотечественника, ещё молодого пианиста и педагога Миши Царцекеля. Три года назад я слушал Ади на конкурсе «Салют роялю» в Ашдоде, ему было 17 лет, но я уже тогда обратил на него внимание, потому что он ещё и шопенист прекрасный, и я был счастлив соприкоснуться с отпрыском этой легендарной семьи. С нового учебного года он поедет в фортепианную академию в Имоле (Италия), созданную её директором и худруком Франко Скалой. В ней преподавал ныне покойный Лазарь Берман и продолжают работать многие наши пианисты, в частности, я тоже давал там мастер-курсы.

— Судя по именам в финале, в Цвиккау Нейгауза недооценили.

— На мой взгляд, это решение жюри можно назвать скандальным. Чен Занг прошёл в финал, что было абсолютно заслуженно, а Нейгауз не прошёл, и это уже по теме, затронутой выше. В принципе, если мы доживем до того дня, когда среди участников конкурса не будет учеников членов жюри, то и тогда разногласий, скорее всего, избежать не удастся. Но эти разногласия уже будут касаться вопросов художественного вкуса и критериев каждого из нас, а не вытекать из взаимных подозрений в пристрастности и личной заинтересованности. Я поставил Нейгаузу самый высокий балл, да и кроме меня были члены жюри, кто проголосовал за него, — например, Павел Егоров, но этих голосов не хватило. В итоге на третий тур он не прошёл, и от такого результата я просто заболел. Это было в высшей степени несправедливо. Я не утверждаю, что Нейгауза срезали из-за личных пристрастий, некоторые, возможно, так слышат. Но интересно другое – какая шкала ценностей, какие критерии легли в основу такого решения?

Китайский пианист, безусловно, очень талантливый, в своё время он получил первую премию на довольно серьёзном конкурсе имени Клары Хаскил в Швейцарии, был близок к полуфиналу на конкурсе имени Шопена в 2015 году, и здесь, на конкурсе Шумана, он стал главным претендентом на звание победителя. Но в финальном туре — в третьей части концерта Шумана, как и в Полонезе-фантазии на конкурсе Шопена — он вдруг забыл текст и остановился, и этот инцидент, конечно, повлиял на его результат.

— Как отнеслись к этому члены жюри?

— Наши мнения разошлись диаметрально. Один из девяти членов жюри, Клаус Хельвиг, является педагогом Занга, а также и педагогом японской пианистки Томойо Умемура, которая претендовала на вторую премию. Это очень известный берлинский профессор, он ценится в Германии высоко, к нему стремятся попасть студенты из всех стран. После того как стали известны результаты второго тура, Клаус благородно предложил жюри дальше обойтись без него. Но жюри так же «благородно» отклонило его предложение, и когда на голосование был поставлен вопрос о присуждении первой премии китайскому пианисту, выяснилось, что наши голоса разделились пополам: четыре против четырёх. Девятым оставался Хельвиг, будучи, естественно, за первую премию для своего ученика. В такой ситуации художественный руководитель конкурса принял решение об открытом обсуждении, тогда как до этого момента мы выставляли свои оценки тайно. Оказалось, что у некоторых членов жюри были какие-то свои, связанные с данной ситуацией воспоминания, в итоге повлиявшие на их решение. Например, венгр Шоколаи (Balazs Szоkolay) был яростно против первой премии. Он рассказал, что в 1981 году сам участвовал в конкурсе Шумана, шёл, по его словам, на первую премию, но в финале тоже забыл несколько нот в третьей части и в итоге оказался на третьем месте. Как там было на самом деле тридцать пять лет назад, мы уже не узнаем, но Шоколаи настаивал на том, что первую премию никак нельзя дать при таком заметном изъяне. Также против вручения первой премии были я, Павел Егоров и Питер Рёзель, пианист из Дрездена, который учился в Московской консерватории у Башкирова и Землянского и получил 6-ю премию на конкурсе Чайковского в 1966 году.

Хельвиг напомнил нам, что по количеству баллов результат его ученика выше, чем у многих победителей прошлых шумановских конкурсов. Но здесь нет строгого предписания непременно учитывать количество баллов при вынесении вердикта. В итоге мнение руководства конкурса, которое сочло невозможным присуждение первой премии у пианистов, перевесило.

В принципе, от Занга все были в восторге, и я в том числе. После конкурса нам удалось поговорить, и он рассказал, что страх забыть текст превратился у него в фобию, которая им владеет. Жаль, он очень талантливый парень, и я надеюсь, что он сумеет преодолеть этот недуг.

— Несмотря на то что российские участники не прошли в финал, узнать ваше мнение о них всё равно будет небезынтересно.

— Несколько человек мне очень понравились, они выступили настолько хорошо, что я дал им проходной балл в третий тур. В первую очередь отмечу Анну Генюшене, которая запомнилась мне во втором туре чудесным исполнением «Юморески» Шумана. Ученик Троппа Дмитрий Аблогин мне тоже понравился, я ему дал проходной балл, но в третий тур он не попал. Также на меня произвёл благоприятное впечатление Игорь Паршин, ученик Татьяны Зеликман, который уже во второй раз играет на этом конкурсе. Во втором туре он играл «Крейслериану», кое-что в его игре было нерельефно, может, каких-то красок не хватило для передачи разнообразных настроений, которыми насыщено это произведение. Но всё равно он выступил очень профессионально и, по моей оценке, был достоин третьего тура, я голосовал за него. Мне также запомнилась Анна Герштейн, которая учится у Владимира Овчинникова, это очень способная пианистка, может, ей не хватило чуть-чуть яркости, но она хорошо показала себя во втором туре. Была ещё Лилия Хуснуллина, которая учится во Фрайбурге у Эрика Лесажа, победителя 1989 года (Александр Мельников тогда занял третье место, что я считаю несправедливым). С ней была забавная история, которую она рассказала в интервью. Она решила, что не прошла на второй тур и уже чуть не уехала из Цвиккау, но её вернули буквально с вокзала. Запомнилась своим выступлением и другая ученица Троппа, Светлана Воронова, очень интересная артистка и тонкий музыкант, но, к сожалению, её технические возможности не вполне соответствуют её глубокой и тонкой поэтической натуре.

— В список предлагаемых к исполнению произведений были включены этюды Капустина. Кто-нибудь играл их? Наверное, наши?

— Да, играли несколько человек, наши в основном. Если на первом туре обязательными были этюды Шопена и «Этюды на темы каприсов Паганини» Шумана, то на втором — этюды ХХ века — Лигетти, Бартока либо Капустина. Это очень интересная музыка, в джазовом стиле. При обсуждении репертуара для будущего конкурса кто-то из членов жюри сказал: «Пожалуйста, без Капустина в следующий раз». Но я считаю, что ни в коем случае нельзя лишать музыкантов возможности играть музыку, близкую нам по времени.

— Остается ли конкурс таким же престижным, как раньше?

— Конкурс Шумана мне очень дорог, это был мой первый международный конкурс в 1969 году, я, 18-летний, правда, не отличился на нём, как в 1974 году уже 26-летний Павел Егоров, так как не был к нему как следует готов, и получил лишь диплом. Тем не менее Шуман всегда был одним из моих любимых композиторов, очень многие мои этапные выступления включали его произведения: например, на дипломном экзамене в Московской консерватории я играл «Симфонические этюды», на своём дебюте в Нью-Йорке — «Бабочки» и Сонату соль минор, на своём дебюте в Европе — Сонату фа минор. Я никогда не обходился без Шумана. После 1969 я впервые опять попал в Цвиккау лишь в 2012 году, когда меня пригласили участвовать в работе жюри. К сожалению, уже нет там того зала, где я выступал в 1969 году, его, наверное, давно снесли.

Этот конкурс важен для меня ещё и потому, что одновременно с пианистами здесь соревнуются вокалисты. Вокальное наследие Шумана по своему богатству не уступает фортепианному. В дни финала у меня была возможность послушать певцов. И как только начался первый романс из цикла «Любовь поэта», я уже не мог сдержать слёз. Публика в Цвиккау – это люди, которые по-прежнему сохраняют отношение к классике как к чему-то очень дорогому и близкому, неразрывно с ними связанному. Для них соприкосновение с музыкой Шумана в городе, где он родился, дух почитания его – неотъемлемая часть их жизни. Они сидят в зале, натянутые от волнения, как струны, они внимают каждому слову и каждой ноте, они, наверное, и сами могли бы всё это исполнить. Столь сильные коллективные эмоциональные переживания вызваны волшебством живых концертов-прослушиваний и являются непреходящим достоинством этого конкурса. Такое же единение публики, которая на время форума становится сплоченным сообществом преданных фанатов, я наблюдал в Германии лишь в Байройте, на Вагнеровском фестивале.

Остается ли конкурс престижным? И да, и нет. Ведь он не может обеспечить своих лауреатов таким же количеством ангажементов, как конкурсы в Техасе, Сантандере, Лидсе или конкурс Чайковского. Просто шумановский конкурс этим не занимается, а если бы занялся, то престиж его возрос бы снова. Конкурсу исполнилось 60 лет, таких старых музыкальных форумов осталось в Европе немного. В 1949 году впервые после войны прошёл конкурс Шопена в Варшаве, в том же году был основан конкурс Бузони в Больцано, в 1950-м году — конкурс Баха в Лейпциге, а в 1956 году – конкурс Шумана: сначала в Восточном Берлине, затем в Цвиккау. Всё это старые и по-прежнему престижные международные конкурсы.

— Для вас самым удачным, видимо, был конкурс имени Бузони в Больцано, где вы стали победителем. Кто были ваши соперники? Кто входил в жюри? Сохраняет ли конкурс по-прежнему высокую планку? Заметна ли разница в исполнительском уровне тогдашнем и нынешнем?

— На момент конкурса Бузони мне было 27 лет, на других конкурсах, но не таких крупных, я уже к тому времени получил несколько премий. И я решил поехать в Больцано. Мне немного повезло с тем, что в тот раз в жюри не было советского представителя, иначе он бы меня срезал сразу после первого тура: ведь я же был эмигрантом. Конкурс Бузони всегда был очень многочисленным, обычно на него подавалось больше ста заявок. Но меня освободили от первого тура, потому что до этого я уже успел получить премию на конкурсе имени Виотти в Верчелли, входящем в федерацию международных конкурсов в Женеве. Уже в тот период я начал много играть Бетховена, и Бетховен был в моих программах на каждом туре: «32 вариации», 7-я соната и в финале Пятый концерт. В жюри входили известные музыканты: Франтишек Раух из ЧССР, он же был в Цвиккау в 1969 году, Виктор Вайнбаум из Польши, Женевьев Жуа, пианистка и вдова композитора Анри Дютийё, Джорджио Видуссо из итальянской государственной радиокомпании RAI, Мария Типо, знаменитая итальянская пианистка, профессор Людвиг Хоффман из Мюнхенской академии музыки. Очевидно, я играл хорошо и, думаю, заслуженно получил первую премию. Вторую премию получил малайзиец Денис Ли, а третью — Арнульф фон Арним, мой будущий коллега по университету искусств в Германии. В прошлом году жюри юбилейного 60-го конкурса имени Бузони состояло исключительно из его победителей разных лет. Первое место заняла пианистка из Южной Кореи. Я был против присуждения ей первой премии. Меня поддержала Лилия Зильберштейн, победительница 1987 года. Но по регламенту, для того чтобы нас услышали, подобное мнение должно было быть хотя бы ещё у одного члена жюри.

— На многих европейских состязаниях побеждают сегодня пианисты из Азии. В Германии, похоже, все абсолютно спокойны по поводу того, что на их старейшем конкурсе практически совсем нет немцев и что у них в вузах учатся в основном иностранные музыканты.

— Им бы наши с вами заботы. (Смеётся.) Они с этим давно смирились. Каждый год на вступительных экзаменах одна и та же картина: 90 процентов поступающих — это азиаты, 5 процентов – студенты из Восточной Европы, ещё 5 процентов – из США и Южной Америки и всего лишь полпроцента – немцы. В системе обучения в Германии отсутствует среднее специальное звено, а без этого невозможно заниматься нашим делом как профессией, можно стать теоретиком, но не исполнителем. Бесценные навыки для уверенного овладения нашей профессией закладываются в детстве, а потом их уже не приобретёшь. Специальное музыкальное образование элитарно, а в Европе, в первую очередь — в Германии, после войны начали борьбу с любой формой элитарности и заодно уничтожили многие великие немецкие культурные традиции. Как говорится, вместе с водой из ванны выплеснули и ребёнка. Вроде в Советском Союзе тоже провозглашался принцип равенства, но о важности элитарного искусства классической музыки и элитарного детского музыкального образования тем не менее не забывали.

— Но хотя бы Россия ещё может что-то предложить в противовес тенденции к вытеснению азиатами всех остальных с мировой музыкальной сцены? Вы, кажется, наблюдали за участниками недавнего конкурса юных пианистов Grand Piano Competition, который провёл в Москве Денис Мацуев. Может, ещё не всё потеряно?

— Думаю, что главной задачей детского конкурса было вовсе не желание Мацуева противопоставить нечто «азиатской» тенденции, ведь там участвовали, если не ошибаюсь, и азиаты тоже. Мацуев решил показать детей, которые ещё не достигли возраста участников взрослых конкурсов. И конкурс дал возможность зафиксировать именно этот этап становления каждого из них. Сегодня им по 13-15 лет, но время летит быстро, и в 20 лет они уже не будут играть, как сейчас. Я бы сегодня многое отдал, чтобы услышать, как сам играл в 14 лет. Но тогда не существовало повсеместно таких технологий записи. Для юных пианистов записи их выступлений на этом конкурсе станут отличной школой самопознания. Это очень хорошая инициатива Дениса Мацуева.

— А как вы оцениваете уровень сложности программ, с которыми выступали дети на Grand Piano Competition?

— Помню, много лет назад один ученик оканчивал одесскую школу имени Столярского, и его педагог советовалась с представителем из Киева по поводу его выпускной программы. И ей сказали: «Так ведь он же играет Концерт Чайковского!» То есть с таким произведением в багаже он мог уже вообще ничего другого не играть. А для нынешних детей оно уже не является сверхсложным.

— Хорошо ли, по-вашему, были сыграны участниками «Мефисто-вальс» или Вторая соната Рахманинова?

— «Мефисто-вальс» в моё время играли единицы. Тем не менее я не склонен восторгаться лишь самим фактом исполнения таких трудных сочинений. Конечно, иногда талантливые дети своей интуицией открывают нечто новое и свежее в известных произведениях, и это подчас звучит как откровение. Вспомним Кисина: концерты Шопена в его детской интерпретации производили сильное впечатление. Но если педагог даёт ребёнку «Мефисто-вальс» лишь для того, чтобы показать его технический уровень, который не уступает уровню взрослых музыкантов, то это ошибочный подход. Оба исполнения «Мефисто-вальса» на конкурсе меня разочаровали, я услышал лишь механическое обращение с материалом и непонимание духовной стороны произведения. То есть художественный уровень исполнения очень отставал от технического. А тогда зачем это? Лучше уж дайте детям то, что они смогут прочувствовать и понять.

То же самое я думаю про исполнение детьми Сонаты Рахманинова. Для неё недостаточно детской интуиции. Да, мы знаем, что Менухин в 11 лет играл концерт Бетховена так, что казалось, он разговаривает с Богом. Но исключения, как известно, лишь подтверждают правило. В сонате Рахманинова заложены такие коллизии, что их может передать только человек, уже много сам переживший. Детям это не дано, откуда же… А раз так, то они не смогут глубоко осознать эмоции Рахманинова и разделить их с нами.

— Можно ли сформулировать, какие черты современности привносит молодёжь в исполнение классики? Или так: в каких формах отражается сегодняшняя эпоха в игре новых поколений музыкантов?

— Полноценно сформулировать это очень трудно. В Цвиккау у Занга я услышал современное прочтение Сонаты Шумана, при том что оно не нарушало стилистики произведения. Я вот сейчас вернулся с конкурса и всё время слушаю шумановский диск Михаила Плетнёва, на котором он исполняет «Симфонические этюды», «Арабески», «Фантазию». Особенно «Фантазию» слушаю вчера и сегодня целый день. Он играет её по-шумановски, но так свежо, так необычно, так современно. Я всей кожей чувствую близость его мышления к сегодняшнему дню. Один раз я решил послушать его исполнение, следя за ним по нотам, которые я, конечно, хорошо знаю. Но оказалось, что не знаю совсем. Потому что когда я с нотами в руках просмотрел всё, что мне казалось в его игре необычным, то обнаружил, что в них стоит именно то, что он делает, те самые акценты, те самые sforzando, ritenuto или diminuendo. Но никто из исполнителей не прочёл, не услышал их так, как услышал он, а у него они прозвучали как будто впервые, как если бы их ещё никто не играл. Вот это и есть для меня современное прочтение классики.

— Если сразу после конкурса вам захотелось послушать Плетнёва, то это, скорее всего, означает, что там вам многое не понравилось.

— Ну, это обычное явление. Большинство выступлений были весьма ординарными, приблизительными и поэтому скорее отдаляющими нас от Шумана. Но если вы не умеете обращаться с нотным материалом по-настоящему и у вас не хватает собственного внутреннего багажа, да что говорить — собственных духовных богатств, чтобы сделать шумановский мир своим, то тогда лучше уж совсем не играть. В классической музыке всегда есть то, что созвучно любой эпохе. Слушая сегодня Плетнёва, я снова убедился в этом, так как на моих глазах нотный текст становился и одухотворённым, и современным. Если исполнитель — большой мастер, большой художник, то он как мост, по которому из глубины веков к нам приходят великие композиторы прошлого и становятся нашими современниками.

— Я думаю, что для многих вы тоже являетесь таким «мостом».

— Спасибо, мне очень приятно это услышать.

Ольга Юсова

реклама