Shura Cherkassky
На концертах этого артиста у слушателей нередко возникает странное чувство: кажется, что перед вами выступает не умудренный опытом художник, а юный вундеркинд. То, что на эстраде за роялем находится маленький человек с детским, уменьшительным именем, почти детского роста, с короткими руками и крохотными пальцами - все это лишь подсказывает ассоциацию, но рождает ее сама исполнительская манера артиста, отмеченная не то, чтобы юношеской непосредственностью, но подчас прямо-таки детской наивностью. Нет, его игре нельзя отказать ни в своего рода уникальном совершенстве, ни в привлекательности, даже увлекательности. Но и увлекшись, трудно отказаться от мысли, что мир эмоций, в который погружает вас артист, не принадлежит зрелому, солидному человеку.
Между тем артистический путь Черкасского исчисляется многими десятилетиями. Уроженец Одессы, он с раннего детства был неразрывен с музыкой: в пять лет сочинил большую оперу, в десять дирижировал любительским оркестром и, конечно, по многу часов в день играл на рояле. Свои первые уроки музыки он получил в семье, Лидия Черкасская была пианисткой и играла в Санкт-Петербурге, преподавала музыку, среди ее учеников — пианист Раймонд Левенталь. В 1923 году семья Черкасских после долгих скитаний поселилась в США, в городе Балтиморе. Здесь юный виртуоз вскоре дебютировал перед публикой и имел бурный успех: все билеты на последующие концерты были распроданы за считанные часы. Мальчик поражал слушателей не только своим техническим умением, но и поэтичностью чувства, а репертуар его к тому времени насчитывал уже более двухсот произведений (в том числе концерты Грига, Листа, Шопена). После его дебюта в Нью-Йорке (1925) газета "Уорлд" заметила: "При тщательном воспитании, предпочтительно в одной из музыкальных „теплиц", Шура Черкасский может вырасти через несколько лет в фортепианного гения своего поколения". Но ни тогда, ни впоследствии Черкасский нигде систематически не учился, если не считать нескольких месяцев занятий в Институте Кертиса под руководством И. Гофмана. И с 1928 года он полностью посвятил себя концертной деятельности, ободренный благожелательными отзывами таких корифеев пианизма, как Рахманинов, Годовский, Падеревский.
С тех пор вот уже более полувека он находится в непрерывном "плавании" по концертному морю, вновь и вновь поражая слушателей разных стран своеобразием своей игры, вызывая среди них бурные споры, принимая на себя град критических стрел, от которого иной раз не может защитить и броня слушательских оваций. Нельзя сказать, чтобы его игра вовсе не менялась с течением времени: в пятидесятые годы, постепенно, он начинает все настойчивее осваивать недоступные прежде сферы - сонаты и крупные циклы Моцарта, Бетховена, Брамса. Но все же в целом общие контуры его трактовок остаются прежними, и витает над ними дух эдакой беззаботной виртуозности, даже бесшабашности. И все - "получается": несмотря на короткие пальцы, несмотря на кажущийся недостаток силы...
Но это неизбежно влечет за собой и упреки - в поверхностности, своеволии и стремлении к внешним эффектам, пренебрежении всеми и всяческими традициями. Йоахим Кайзер, например, считает: "Виртуоз, подобный старательному Шуре Черкасскому, конечно, способен вызвать удивление и овации со стороны простодушных слушателей - но при этом на вопрос о том, как у нас сегодня играют на рояле, или о том, как современная интерпретаторская культура соотносится с шедеврами фортепианной литературы, бойкая старательность Черкасского едва ли даст ответ".
Критики говорят - и не без основания - о "привкусе кабаре", о крайностях субъективизма, о вольностях в обращении с авторским текстом, о стилистической неуравновешенности. Но Черкасский и не заботится о чистоте стиля, цельности концепции - он просто играет, играет так, как чувствует музыку, просто и естественно. Так в чем же тогда привлекательность и увлекательность его игры? Только ли в технической беглости? Нет, конечно, этим сейчас никого не удивить, да к тому же десятки молодых виртуозов играют и быстрее и громче Черкасского. Сила его, коротко говоря, именно в спонтанности чувства, красоте звука, и еще - в элементе неожиданности, который всегда несет в себе его игра, в способности пианиста "читать между строк". Конечно, в крупных полотнах этого нередко оказывается недостаточно - тут требуются масштабность, философская глубина, чтение и передача авторских мыслей во всей их сложности. Но и здесь у Черкасского иной раз любуешься моментами, полными оригинальности и красоты, яркими находками, особенно в сонатах Гайдна и раннего Моцартаа. Ближе к его манере музыка романтиков и современных авторов. Это и полный легкости и поэзии "Карнавал" Шумана, сонаты и фантазии Мендельсона, Шуберта, Шумана, "Исламей" Балакирева, наконец, сонаты Прокофьева и "Петрушка" Стравинского. Что же касается фортепианных миниатюр, то тут Черкасский всегда в своей стихии, и в этой стихии ему найдется мало равных. Как никто, умеет он находить интересные детали, высвечивать побочные голоса, оттенять обаятельную танцевальность, достигать зажигательного блеска в пьесах Рахманинова и Рубинштейна, Токкате Пуленка и "Тренировке зуава" Манна-Зукка, "Танго" Альбениса и десятках других эффектных "мелочей".
Конечно, это - не главное в фортепианном искусстве, не на этом обычно строится репутация большого артиста. Но таков Черкасский - и он, как исключение, имеет "право на существование". А привыкнув к его игре, невольно начинаешь находить привлекательные стороны в других его трактовках, начинаешь понимать, что артист обладает своей, неповторимой и сильной индивидуальностью. И тогда его игра уже не вызывает раздражения, его хочется слушать еще и еще, даже отдавая себе отчет в художественной ограниченности артиста. Тогда понимаешь, почему некоторые весьма серьезные критики и знатоки фортепиано ставят его столь высоко, называют его, подобно Р. Каммереру, "наследником мантии И. Гофмана". Для этого, право, есть основания. "Черкасский,- писал Б. Джейкобс в конце 70-х годов - один из оригинальных талантов, он первозданный гений и, как некоторые другие в этом немногочисленном ряду, гораздо ближе к тому, что мы только сейчас вновь осознаем как истинный дух великих классиков и романтиков, чем многие „стильные" порождения высушенного вкусового стандарта середины XX века. Этот дух предполагает высокую степень творческой свободы исполнителя, хотя свобода эта и не должна смешиваться с правом на произвол". Со столь высокой оценкой артиста согласны и многие другие специалисты. Вот еще два авторитетных мнения. Музыковед К. В. Кюртен пишет: "Его захватывающее дыхание владение клавиатурой - отнюдь не того рода, который имеет больше общего со спортом, чем с искусством. Его бурная сила, безупречная техника, фортепианный артистизм стоят всецело на службе гибкой музыкальности. Под руками Черкасского расцветает кантилена. Он способен окрашивать медленные части в фантастические звуковые краски, и, как мало кто другой знает толк в ритмических тонкостях. Но в самые ошеломляющие моменты он сохраняет тот жизненный блеск фортепианной акробатики, который заставляет слушателя в удивлении задавать вопрос: где берет этот маленький, щуплый человек такую необычайную энергию и напряженную упругость, которые позволяют ему победоносно штурмовать все вершины виртуозности? „Паганини фортепиано" по праву называют Черкасского за его волшебное искусство". Штрихи портрета своеобразного артиста дополняет Э. Орга: "В своей лучшей форме Черкасский - законченный мастер фортепиано, и он вносит в свои интерпретации стиль и манеру, которые просто безошибочны. Туше, педализация, фразировка, чувство формы, выразительность побочных линий, благородство жестов, поэтическая интимность - все это в его власти. Он сливается с роялем, никогда не позволяя ему покорить себя; он говорит неторопливым голосом. Никогда не стремясь сделать что-либо спорное, он тем не менее не скользит по поверхности. Его спокойствие и уравновешенность дополняют это стопроцентное умение произвести большое впечатление. Может быть, ему не хватает сурового интеллектуализма и абсолютной мощи, которые мы находим, скажем, у Аррау; нет у него и зажигательного обаяния Горовица. Но как артист он находит общий язык с публикой путем, который даже Кемпфу оказывается недоступным. И в своих высших достижениях он имеет такой же успех, как Рубинштейн. Например, в пьесах, вроде "Танго Альбениса" он дает образцы, которые невозможно превзойти. Не слышать, как Черкасский играет эти пьесы, значит, упустить нечто такое, что просто невозможно описать словами. Это действительно уникальная виртуозность".
Неоднократно - и в довоенную пору, и в 70-80-х годах, артист приезжал в СССР, и русские слушатели могли сами испытать на себе его артистическое обаяние, объективно оценить, какое место принадлежит этому необычному музыканту в пестрой панораме пианистического искусства наших дней.
С 1950-х гг. Черкасский поселился в Лондоне, где скончался в 1995 году. Похоронен на Кладбище Highgate в Лондоне.
Григорьев Л., Платек Я.
