Symphony No. 1 (E-dur), Op. 5
По своим склонностям Глазунов был композитором преимущественно инструментальным, число принадлежавших ему вокальных сочинений, сольных, хоровых или ансамблевых невелико и они не занимают значительного места в его творчестве. В отличие от своего учителя Римского-Корсакова он не испытывал никакого влечения к опере, и когда к нему обращались с предложением написать оперу, отвечал неизменным отказом. Что же касается крупных вокально-инструментальных форм типа кантаты, то единичные образцы этого рода у Глазунова обязаны своим происхождением тем или иным внешним поводам и являются случайными заказными работами. Основную массу всего им созданного составляют симфонические и камерные инструментальные произведения: именно они дают наиболее полное представление о творческом облике композитора и определяют его место в отечественном музыкальном искусстве.
Глазунов — единственный из русских композиторов рубежа XIX и XX столетий, последовательно и неуклонно разрабатывавший форму симфонии как крупного циклического оркестрового произведения. И хотя помимо восьми симфоний им было написано множество симфонических сочинений других жанров, именно они занимают важнейшее, центральное место в творческом наследии композитора: каждая из них представляет определенную веху на пути его развития и восхождения к вершинам мастерства. Мысль о симфонии возникает у него уже с самых первых полудетских опытов сочинения, о чем свидетельствуют сохранившиеся наброски 1880–81 годов. Летом 1881 года шестнадцатилетний Глазунов начал работать над новой симфонией, которая была окончена в первоначальной редакции в январе следующего года и в этом виде прозвучала в концерте Бесплатной музыкальной школы, войдя в число симфоний под № 1. (В доработанном автором виде симфония была издана Беляевым в 1885 году, получив обозначение ор. 5. В 1929 году Глазунов сделал дополнительные коррективы для нового издания. Первоначальная редакция 1881–82 годов не сохранилась.)
Не вполне еще самостоятельная по стилю и манере письма симфония несет на себе печать влияния учителей Глазунова, Балакирева и Римского-Корсакова. Можно услышать в ней также отзвуки Третьей симфонии Шумана, пользовавшейся, как известно, особенно высоким признанием у членов балакиревского кружка (Некоторые обороты темы главной партии первой части (особенно в первоначальном варианте) имеют сходство с темой шумановской симфонии, но без свойственного ей воодушевленного порыва.). Музыка глазуновской симфонии, отразившая впечатления от летних месяцев, проведенных в литовском курортном городке Друскининкай, носит светлый пасторальный характер. В двух последних ее частях использованы слышанные здесь композитором польские народные песни, польский колорит ощущается и в «мазурочной» теме побочной партии из первого Allegro. Тем самым симфония в известном смысле продолжает линию «кучкистских» произведений на темы западно- и южнославянских народов («Чешская увертюра» Балакирева, «Сербская фантазия» Римского-Корсакова). Может быть, именно этим была внушена мысль назвать ее «славянской», от которой, однако, Глазунов затем отказался.
Наиболее удачны скерцо с «сельскими» квинтами, сопровождающими как основную размашистую, стремительную тему русского характера (Можно заметить частичное сходство этой темы с мелодией песни «Пойду, пойду под Цареград», использованной Балакиревым во второй увертюре на русские народные темы, позже названной автором «Русь».), так и грациозную польскую мелодию в среднем разделе, и финал с контрастным чередованием трех оживленных ритмически острых тем, отмеченный Кюи в рецензии на первое исполнение симфонии как лучшая, самая яркая из ее частей. Первая часть страдает ритмическим однообразием и тем характерным для Глазунова недостатком мелодического мышления, который один из критиков определил немецким словом «Kurzatmigkeit» — «краткость дыхания» .
Именно к ней в наибольшей степени может быть отнесено критическое замечание Кюи об излюбленном композитором приеме, «который при частом и неразборчивом употреблении может привести к рутине и водянистости»: «частое, систематическое повторение всякой музыкальной фразы, всяких четырех тактов». На этот же недостаток обращал внимание Танеев в письме к Чайковскому после первого исполнения симфонии в Москве: «...неуменье строить большие периоды, а замена их невыносимейшим приемом петербургских музыкантов — бесконечным и бестолковым повторением мотива из одного или двух тактов». Критически оценивая симфонию, Танеев вместе с тем признавал, что «как симфония Глазунова, т. е. восемнадцатилетнего юноши, занимающегося в гимназии, не играющего ни на каком инструменте и проч. и проч. — <она> конечно превосходна» (В определении возраста автора симфонии Танеев ошибается: Глазунову тогда только еще шел семнадцатый год.).
Если симфония Глазунова и не стала событием такого исторического значения, каким оказались полутора десятилетиями раньше первые симфонии Чайковского и Бородина, то она с очевидностью свидетельствовала о появлении на горизонте крупного нового многообещающего дарования. Несмотря на зависимость ее автора от своих учителей и некоторую несвободу пользования усвоенными от них приемами, в симфонии можно разглядеть черты, характерные для собственной творческой индивидуальности композитора. Она ощущается в общем безмятежно светлом колорите музыки и в то же время известной ее малоподвижности, преобладании вариантных методов разработки тематического материала над собственно развитием, тяготении к типично инструментальной орнаментальности мелодического рисунка.
* * *
Оставаясь в целом в сфере привычных «кучкистских» образов и композиционных приемов, Глазунов в отдельных своих сочинениях обращается к новым мотивам и ищет новые средства для их выражения. В «Характеристической сюите» (первоначальная редакция которой относится к 1881–82 годам, но окончательный вариант появился в начале 1884 года) наряду с Пасторалью и Краковяком, родственными образам Первой симфонии, мы находим кавказскую Лезгинку, итальянскую Тарантеллу, и завершается весь этот ряд разнохарактерных пьес торжественным Шествием в русском эпическом складе. Эта развернутая финальная пьеса приобретает суммирующее значение благодаря объединению в ней тематического материала предшествующих частей. К подобному приему Глазунов неоднократно обращался впоследствии в своих крупных симфонических сочинениях.
В двух увертюрах на греческие темы (1881–82, новая редакция 1884–85), материал для которых был заимствован из сборника французского композитора и фольклориста, большого ценителя русской музыки Л. А. Бурго-Дюкудре, применение к очень своеобразным ориентально окрашенным греческим народным напевам методов обработки, сложившихся в творчестве композиторов Могучей кучки на основе совершенно иного по своей интонационно-мелодической и ладовой природе русского песенного фольклора, порой вступало в противоречие с характером тематизма.
В элегии «Памяти героя» (1881–1885) проявляется стремление к более обобщенным образам и настроениям, свободным от определенно выраженной национально-жанровой характеристики. По некоторым сведениям первая тема Элегии (форма Элегии близка к сонатной без разработки) возникла под впечатлением «Похоронной песни» из пушкинских «Песен западных славян», но в ее медлительно развертывающейся сосредоточенно торжественной по тону мелодии мы не находим сколько-нибудь явственных отголосков западно- или южнославянского фольклора. Нет в музыке и признаков конкретной сюжетной повествовательности. Глазунов снабдил партитуру этого сочинения лишь самым общим программным комментарием, поясняющим, что «автор имел в виду героя идеального, который сражался только за правое дело — за освобождение народа от притеснения, — в мирное же время наполнял свою жизнь делами правды и общего блага». Кюи отметил в элегии поворот композитора к простоте и господству мысли над задачами технического порядка.
Ю. Келдыш