Pensées, Op. 62
Три пьесы для фортепиано
В 1933—1934 годах Прокофьев уже в Москве завершает начатый им еще во Франции цикл трех фортепианных пьес «Мысли», ор. 62. Этими произведениями, можно сказать, завершается парижский этап его творчества. Прокофьев писал: «По характеру музыки близок к «Симфонической песне» опус 62— три пьесы для фортепиано под названием «Мысли». Из них вторая — одна из лучших моих удач». Постепенно отношение к циклу «Мысли» в нашем музыкознании стало меняться. «Эти три небольшие вещицы, принадлежащие к числу глубоких и прекрасных страниц творчества Прокофьева, еще не получили должной критической оценки», — пишет о них Ю. Холопов.
В «Мыслях» обращает на себя внимание зашифрованность образов, некоторая неопределенность эмоций. Поэтому даже часто встречающийся в этих пьесах благородный лирический мелодизм не сразу обнаруживает свою глубинную привлекательность. Однако за этой внешней неопределенностью таится богатая внутренняя многозначность. Так, например, в первой «Мысли» h-moll'ная мелодия могла бы стать, в ином контексте, выражением сумрачной сосредоточенности. Она перекликается с рядом образов из будущих творений Прокофьева — с темой первой части Первой скрипичной сонаты, отчасти с началом среднего раздела второй части Седьмой фортепианной сонаты, с некоторыми моментами его мрачного мелодизма в балетах и операх третьего периода творчества («Ромео и Джульетта», «Семен Котко» и др.).
Таково же печальное начало третьей пьесы e-moll, где уход почти сразу же в паутину интонационных блужданий легко может вызвать при поверхностном восприятии чувство холодка, впечатление умозрительности. Однако при сосредоточенном неоднократном вслушивании в эти пьесы такое ощущение исчезает.
Внешне очень статичная, вторая (е-moll'ная) пьеса воплощает нечто сходное с неподвижной самоуглубленностью индийских йогов, с образом интеллектуального созерцания... Характерен мажоро-минор ее средней части, завершение на уменьшенном трезвучии в качестве тоники.
В третьей пьесе, написанной в сонатной форме, создается ощущение имманентного музыкального движения, хотя и не обладающего видимой направленностью.
И задумываешься: какой же мощный диалектический скачок совершил Прокофьев, обратившись сразу же вслед за тончайшими в своей абстрактной образности «Мыслями», к конкретной киномузыке «Поручика Киже», широкоохватной общечеловеческой драматургии «Ромео и Джульетты», очаровательно наивным и непосредственным детским пьескам, ор. 65!.. Задумываешься, поражаешься и восторгаешься! Какое же могучее творческое начало, начало подлинно новаторской народной почвенности жило в этой постоянно жаждущей открытий, истинно художнической душе? И наконец, какая сила объективных обстоятельств и исторических закономерностей обусловила этот решающий перелом в творческом сознании композитора!
В. Дельсон
