Если верно, что «дирижёрство — дело тёмное» (афоризм этот повторяют едва ли не все, кто пишет о дирижировании), то искусство Вильгельма Фуртвенглера (1886–1954) погружено в непроницаемую мглу.
Не потому только, что отдалено от нас во времени, и несовершенство звукозаписи прошлых лет не позволяет составить достоверного представления о нём. Если увлечься этой мыслью, то вполне можно поверить автору, который несколько лет назад заявил: великое фуртвенглеровское искусство мы себе придумали или по меньшей мере додумали сами.
И речь тут, конечно, не о взаимодействии с оркестром в его исключительно внешнем проявлении, которое у Фуртвенглера «почти не знало формальных норм» (Э. Ансерме). Хотя, кто же из искушённых меломанов хотя бы раз не коснулся в разговоре странной мануальной техники дирижёра: свободных — до марионеточной развинченности — движений, соседствовавших с тягучей плавностью кантилены, необычного «зубчатого» жеста, из которого рождалось объёмное, многомерное оркестровое звучание? Кто, всматриваясь в кадры кинохроники, не поразился, как этот долговязый человек с длинными руками и несколько непропорциональной, но выразительной головой, прокладывал в первозданном хаосе известную только ему и музыке тропу?
Думаю о великих дирижёрах, современниках Фуртвенглера, и перечисляю их черты.
У Тосканини – мысль, рождённую в союзе страсти и рассудка, стремление из всех путей выбрать тот, что вернее всего приведёт к цели.
У Вальтера – человечность, лирическую теплоту, служение вечно женственному началу музыки – мелодии.
У Клемперера, что воплощал в себе «бетховенский императив», – способность высекать искры, перемещая и сталкивая глыбы музыкальной формы.
Только Фуртвенглер не поддаётся такому весьма субъективному и, чего уж греха таить, небезупречному описанию.
Потому что в руках гения — в его руках — музыка превращалась в обжигающий поток лавы.
Ни скорости, ни направления этого потока предсказать нельзя (хотя застывает он в единственно возможной и соразмерной форме). И не случайно, по-моему, «центр творческого процесса», «источник большого, подлинно творческого музицирования» для самого Фуртвенглера – это импровизация в своём высшем и трудно постижимом выражении…
Приведу один только пример: исполнение Четвертой симфонии П.И. Чайковского (запись 1951 г. с Венским филармоническим оркестром). Традиционно в финале симфонии дирижёры (и западные, и русские, включая Е.А. Мравинского) не делают контраста между бравурной (главной) и лирической (побочной) партиями. Обе звучат в заданном с самого начала подвижном темпе.
Как же Фуртвенглер разгадал в этой побочной теме девичью хороводную песню (Чайковский, как известно, цитирует «Берёзку»)? Как понял затаённую её грусть (потому что «некому берёзу заломати»)? Этого я себе объяснить не могу.
Чудо Фуртвенглера в гениальной интуиции, в удивительном чувстве музыки, в знании её. Но что сокрыто за этими интуицией, чувством, знанием?
Тайна подлинного искусства.
