Максим Рысанов: «Мастер-классы — разветривание себя»

Максим Рысанов

Молодой альтист объясняет, почему он не любит мастер-классы, не доверяет конкурсам и с оптимизмом смотрит на судьбу музыканта, живущего в России.

29-летний альтист Максим Рысанов из нового поколения тех, кто получил двойное образование — российское и западное. Его уже и не назовешь «многообещающим»: он делает сегодня полноценную исполнительскую карьеру, живя в Лондоне, выступая по всему миру и регулярно приезжая в Москву. В один из его последних визитов с ним встретилась Марина Борисова.

— Концерт камерной музыки — это диалог, предполагающий контакт собеседников. Есть ли партнеры, с которыми такой контакт уже сложился?

— Безусловно. Сначала я назову тех, кого московская публика, может быть, лучше знает. Из пианистов это Яков Кацнельсон, Екатерина Апекишева, из струнников — виолончелистка Кристина Блаумане, скрипач Роман Минц, Борис Бровцын, Александр Ситковецкий. Кстати, 3 января 2009-го в Малом зале Консерватории будет концерт — исключительно из произведений Брамса. Потому что в сентябре выходит мой двойной диск со всеми его произведениями, которые можно сыграть на альте. Все, кого я назвал, примут участие. Из моих европейских партнеров — Жаннин Янсен, Юлиан Рахлин, Миша Майский, Гидон Кремер, Виктория Муллова, Лейф Ове Андснес.

— А с публикой вам важен диалог, важно ощущение, что вас понимают? Или достаточно, что просто слушают?

— Думаю, что многие понимают, и это делает меня счастливым. А другие просто слушают и что-то находят для себя. Музыка ведь универсальна. С ее помощью каждый из публики может улететь в своих мыслях, представить какие-то картины, пейзажи — что-то визуальное, а может просто расслабляться и входить в нирвану. Конечно, моя задача — заставить слушателя увидеть и услышать то, что я хочу, вкладывая в игру определенную эмоцию. Но все равно в конечном итоге тема расширяется: невозможно заставить человека представить себе тот образ, который вижу я.

— Вы его четко себе представляете?

— Нет, не всегда. Но вообще-то для меня очень важна образность. Иногда это доходит до буквального. К примеру, самое начало Дивертисмента Моцарта для струнного трио ми бемоль мажор — арпеджио, идущее вниз на sotto voce. Такое же ощущение, когда утром просыпаешься и вспоминаешь, что сегодня должно произойти что-то возбуждающее. И от этой мысли хорошее настроение. Оно пока ни во что не выливается, счастье еще внутри. Вот это бурление я четко ощущаю.

— И эта одна эмоция определяет все произведение или вы проживаете как отдельную историю каждую фразу?

— Скорее всего, по фразе. В конечном итоге получается нечто общее, но для меня очень важна деталь. Думаю, здесь секрет этого завораживающего момента — пребывания на сцене. Если мысль слишком глобальна, то получится не то. Крупно. Ведь детальность и в жизни очень важна. Правильность использования какого-то слова или жеста. Это все есть в музыке.

— Вы лауреат многих конкурсов. Зачем вы в них участвуете и зачем они вообще нужны?

— Конкурсы — это прежде всего воспитание воли. Мы говорим о высоком, и это прекрасно. Но есть техническая сторона, ремесленная, через это каждый артист должен пройти. И набрать достаточное количество технических навыков, чтобы вообще суметь выразить то, что необходимо. Для конкурсов надо освоить огромный репертуар и добиться идеального качества. В этом смысле они хороший экзамен.

Но если говорить о музыкальной стороне, то она страдает, потому что, как правило, первые премии достаются тем, чей подход к музыке менее личностный. Если человек играет с очень личным подходом, половина жюри как минимум воспринимает это негативно. Они сами музыканты, играют тот же репертуар, на том же инструменте, и для них это покажется даже, может быть, немного вызывающим. Они могут быть раздражены, что конкурсант себе это как-то не так представляет. В результате кто-то поставит низший бал. А когда конкурсант играет средневыразительно, в отстраненной манере, то даже если ему поставят средний бал (зато это будет всë жюри), то по арифметическим показателям такой человек получит первое место. Так сложилось, что я только один раз получил первую премию. Мне было тогда еще 18 лет, и не могу сказать, что я отдавал полный отчет своим действиям. Выразительность была во мне на интуитивном уровне, я просто делал точно то, что говорил педагог. А в более зрелом возрасте к конкурсам я готовился практически сам. По этой причине я и получал вторые премии. Как объяснял председатель жюри, у меня слишком своя интерпретация, слишком очевидно свое видение, получается немножко неконкурсный вариант.

— В ваших биографиях, опубликованных в российских программках, не названы учителя.

— У меня было два основных учителя. Это Мария Ильинична Ситковская, она по сей день преподает в Центральной музыкальной школе, а в Лондоне я учился шесть лет у профессора Джона Гликмана. Он потрясающий музыкант, много играл с Менухиным и учился у Макса Росталя в Германии — это еще та, старая школа. А Мария Ильинична идет от Дружинина и Борисовского. Получились две мощные школы. Сегодня молодежь любит ездить на мастер-классы, надеется, что мэтры помогут в карьере. Я же всегда не мог их терпеть: считаю, что это разветривание себя. С точки зрения педагогики мне это кажется неправильным — слишком много разной информации, и она недостаточна для формирования оси: ведь на чем-то надо сосредоточиться, и чем раньше, тем лучше. И потом, у меня всегда свое четкое представление о музыке: я открываю ноты, читаю с листа и вижу, как это должно быть. Если я в чем-то был не прав, мой педагог в Англии не убивал во мне желание, а просто направлял меня так, чтобы я сам над собой работал. И я ему безумно благодарен за это.

— А в России педагоги — не убивали?

— Нет, ни в коем случае. Здесь другая специфика. Здесь важно воспитать потребность в извлечении красивого звука. На самом деле это огромная школа, это очень трудно. И далеко не многим это удается. Марии Ильиничне удалось — имею в виду не только себя, но и многих учеников, которые сейчас работают по всему миру концертмейстерами групп в хороших оркестрах. Юля Дейнека — в берлинской Штаатсопер, Аня Деева — в оркестре Гевандхауз, Наташа Чич преподает в Парижской консерватории и т.д.

— Возможно ли сделать настоящую карьеру, не только родившись, но и живя в России?

— Сейчас, конечно, можно. Все очень открыто, а русские музыканты по-прежнему пользуются огромным спросом по всему миру. В моей жизни не было такого карьерного толчка, определенного момента, после которого я мог бы сказать: «Все, моя карьера началась». Все шло постепенно, просто какие-то важные события постоянно прибавлялись и прибавлялись.

Марина Борисова, openspace.ru
Фото предоставлено Московской государственной академической филармонией

реклама