Он мог стать профессиональным спортсменом, ибо серьезно занимался легкой атлетикой. Мог стать отличным электромехаником, так как учился в радиотехникуме и уже в 18 лет работал главным энергетиком стадиона. Мог он пойти и по кривой дорожке, поскольку подростком связался со шпаной и имел десятки приводов в милицию. Но Владимир Гостюхин стал знаменитым актером. О своей жизни, под стать крутой американской горке, народный артист Белоруссии, заслуженный артист России расскажет сам.
— Владимир Васильевич, вы родились в Свердловске в 46-м году, правильно?
— Да. И, если посчитать, то именно в майские дни 45-го, когда был разбит враг нашего Отечества, родители на радостях меня спроектировали. За что я им очень благодарен.
— Но как же вы, российский актер, попали в Белоруссию?
— Любовь. В конце 70-х годов меня пригласили сняться в одном белорусском фильме, и там, на съемках, я влюбился в художника-гримера. Крыша съехала так, что мне стало все равно — хоть в Арктику. И я переехал в Беларусь. С той женой я, правда, уже расстался, однако с тех пор живу здесь.
— Извините, а в который раз вы женаты?
— В третий. Моя нынешняя супруга — ее зовут Алла — актриса.
— А родители ваши имели отношение к искусству, культуре?
— Мама — нет, она была торговым работником. А отец — да, он стоял у истоков создания Уральского народного хора. Вообще, папа — из вятских крестьян. Но в молодости покинул свою деревню под Кировом, прошел пешком пол-России и добрался практически до Урала. Там поступил на курсы подготовки молодого бойца, отслужил в армии. Потом окончил курсы политработников. И его назначили директором клуба в селе Покровское. Это было до войны. Папа ездил по Свердловской области и собирал талантливых теток, которые знали народные песни (позже из этого коллектива и вырос знаменитый Уральский хор). То есть папа сделал свою жизнь сам. И упрямство в преодолении трудностей у меня, наверное, от него. Потому что в принципе я тоже сделал свою жизнь сам. Правда, не без участия в этом замечательных, удивительных людей.
— В вашем воспитании больше присутствовал кнут или пряник?
— Больше — пряник. Но за серьезные проступки всегда бывали капитальные проработки. С детства я на всю оставшуюся жизнь запомнил, что врать нехорошо и что чужое — это чужое. Правда, мое воспитание ремнем продолжалось только до 14 лет. В этом возрасте я однажды сказал: «Батя, все, не надо...». И он понял.
— Значит, лидером в школе вы не были?
— Нет. Я был героем-любовником. Я все время влюблялся в классе. И еще я любил баловаться, придумывать разные шутки, приколы. Иногда на уроках доводил до истерического хохота ребят, учительницу — меня аж выставляли из класса. При этом, как ни странно, я был фантастически застенчив. Когда нужно было публично прочитать стихотворение, скажем, на праздник, я краснел, заикался, чуть не терял сознание, и у меня было одно желание куда-нибудь спрятаться. То есть во мне странным образом соединялись стремление все время играть, смешить других и безумная застенчивость. Как это уживалось во мне, не знаю.
Когда я оставался дома один, я разыгрывал целые спектакли. Водил машину из стульев, делал танки, корабли... И на этих кораблях путешествовал. Фантазия работала несусветно. Я создавал какой-то свой мир. Это было потрясающе! И во дворе мы тоже все время придумывали какие-то инсценировки, были их авторами, режиссерами, исполнителями. Словом, детство у меня было настолько интересным и насыщенным, что просто не хватало времени.
— То есть вы уже тогда на подсознательном уровне готовились к будущей профессии актера и режиссера?
— Нет, тогда мне это и в голову не приходило. Вот моя старшая сестра Марина мечтала быть артисткой. Правда, у нее ничего не получилось. Она поступала в Свердловское театральное училище, но провалилась. Зато поступила в медицинский институт, и из нее вышел хороший врач-эпидемиолог. Я же одно время хотел стать металлургом. Когда нас, школьников, сводили на крупный металлургический завод, меня потрясли цеха, огонь... После той экскурсии я сказал родителям, что пойду в металлурги. Но они, как ни странно, хотели для меня какой-нибудь интеллигентной специальности. И отец решил, что я должен поступить в радиотехникум. По окончании семи классов я туда и поступил. Однако проучился только до третьего курса. Потому что тут произошел случай, резко повлиявший на мою жизнь: меня просто так, ни за что, ударили. И хотя с 12 лет я серьезно увлекался спортом: хорошо прыгал, бегал, метал диски, копье — ответить я не мог. Парень я был крепкий, но застенчивый. Ни злости, ни агрессии во мне не было. Когда заплаканный я вернулся домой, отец пытался проникнуть, понять, что со мной. Я ему, конечно, ничего не сказал. А воспоминание о том, что меня унизили, решил преодолеть иначе — пошел заниматься боксом.
Поскольку основа у меня была очень хорошая — все-таки я три года занимался легкой атлетикой, — в бокс я вошел быстро, и у меня как-то сразу стало получаться. Однако рядом появились другие друзья-приятели, и вскоре я начал входить уже в какие-то хулиганские дела. Жизнь моя стала жестче, хотя я по-прежнему оставался пацаном неагрессивным и с внутренней жаждой справедливости — это от родителей. Они были очень принципиальные люди, с какой-то патологической честностью даже и считали, что все в мире должно быть справедливо. И вот меня, этакого крепыша, жаждущего справедливости и обладающего мощной ударной силой, притянула к себе шпана. Впрочем, в любых драках я всегда шел за друга. За други своя, за товарища я готов был положить голову, и меня боялись. Тогда-то у меня и появилась кличка «Гостюха», и я начал выходить в лидеры.
В Свердловске мы стали «верховыми». Была такая танцевальная площадка в саду «Вайнер», где и решалось, кто главный в городе. Вот там наша компания и решила, что главные в городе — мы. Нередко эти уличные баталии заканчивались приводами в милицию. Лично у меня их было 28, а один раз я даже сидел в КПЗ, и мне грозило три года тюрьмы. Слава богу, удалось ее избежать. И это заставило меня одуматься. Тем более что однажды в драке мне проломили бутылкой череп и отрезали ухо. Я понял, что стою на краю, и как-то вовремя свернул с того опасного пути. Если бы я пошел дальше, все — жизнь моя была бы совершенно другой.
— Но все-таки как потенциальный электромеханик стал актером?
— На мое счастье, отец уговорил директора техникума взять меня снова на третий курс. Кстати, тогда же я устроился электриком на Свердловский стадион. И работа пошла так хорошо, что через три года меня назначили начальником электроцеха, а потом — и главным энергетиком стадиона. А в техникуме в это время создали театральный коллектив и начали ставить спектакль «Маленькая студентка» Погодина. На главную роль пригласили меня. Потому что я неплохо пел, выступал на наших вечерах с оркестриком, ну и приглянулся руководительнице того коллектива. Поначалу у меня ничего не получалось, я отказался репетировать, но меня заставили, сказав, что лишат стипендии. Однако потом я вошел во вкус и буквально заболел этим делом. И когда в техникуме театральный коллектив распался, я нашел себе другой — при Клубе им. Якова Свердлова. С приходом туда начал жить какой-то новой, потрясающей жизнью. Я играл в разных спектаклях, читал со сцены поэмы Лермонтова, Есенина, Острового, получал призы... Вот тогда я и понял, что мое истинное призвание — актерская профессия. Понял я это прежде всего благодаря руководителю коллектива Ольге Петровне Солдатовой. Кстати, именно она посоветовала мне поступать в театральный институт и помогла подготовиться. Я бросил техникум, окончил вечернюю школу, получил аттестат и... отправился в Москву. В ГИТИС я попал, что называется, с разбегу.
— И как вы это восприняли: удивились или сочли, что так и должно было быть?
— Ну, во-первых, когда я попал в Москву, она меня поразила необыкновенно. Ну и, конечно, настоящим потрясением стало поступление в ГИТИС. В свое время, когда я делился с кем-то, что стану актером, обязательно знаменитым, это порой вызывало скепсис. А я твердил, что не сомневаюсь: я буду известнейшим, у меня будет слава. Естественно, после зачисления в ГИТИС я ощущал себя уже звездой.
На первом курсе я учился на одни «пятерки», подавал большие надежды. Но когда летом приехал на каникулы в Свердловск, случилась трагедия: маму задавил уазик. Она жила еще неделю, а потом на моих глазах утаяла.
Я долго не мог прийти в себя, потому что мать была необыкновенный человек, очень близкий, очень любимый. Я делился с ней всем, и она переживала за меня, все принимала к сердцу. Такого человека в жизни я больше не нашел. И после гибели мамы я надломился. Я стал хуже учиться, начал попивать, а к концу обучения пил даже сильно. Наверное, только армия спасла меня.
Меня определили в Таманскую дивизию в образцово-показательный полк, который участвовал в парадах. И благодаря жесточайшей дисциплине, благодаря режиму я очень быстро восстановил силы, прежнюю физическую форму. Да и мозги мне хорошенько продуло на свежем воздухе. Я стал отличником боевой и политической подготовки. За что получил высшую тогда для солдата награду — 10 суток отпуска. Но, блин, вот эта жажда справедливости, которую вбили в меня родители, она тут сработала тоже.
Меня всегда волновали вопросы справедливости. Я и в институте дискуссии вел на занятиях по истории партии, по истмату, был оппозиционером моим педагогам. Но не потому, что я был антикоммунистом, диссидентом. Просто в то время не все происходившее в стране воспринимал позитивно. А мне хотелось, чтобы в моей стране все было справедливо, все по-настоящему — вот это сидело во мне.
— Извините, не только сидело, но и сидит, по-моему.
— Ну, естественно, куда оно денется?.. И еще. Я отказался вступать в комсомол и в ГИТИСе, и в армии отказался, потому что меня крестили в детстве. Мама была коммунисткой, но верила в бога, а сестра ее была стопроцентно верующим человеком. Вот она-то и крестила меня, не сказав отцу. Отец узнал — скандал был страшный. Тем не менее я как-то от всех партийных дел отходил и потом не стал вступать в партию.
— Первая, если не ошибаюсь, ваша роль в театре была в спектакле «Неизвестный солдат»?
— Это так. Однако до того как я вышел на сцену Театра Советской Армии в этой роли, я целых четыре мучительных года проработал там мебельщиком-реквизитором. И уже собирался — сейчас могу в этом признаться — бросать актерскую профессию. Но все-таки я не позволил себе до конца свалиться и пасть духом. И когда в мою жизнь вмешался его величество случай, я был готов к выходу на сцену. В «Неизвестного солдата» я вошел всего через две репетиции. Потому что эту роль я уже знал. Над ней, как и над другими, я работал сам. Это оказалось очень важно. Просто надо было терпеть и ждать своего часа. Именно вера и терпение привели меня, в конце концов, на съемочную площадку к Ларисе Шепитько. И в 75-м году я своему соратнику по мебельному цеху сказал: «Вот, пришло время Гостюхина, запомни это».
— Как я понимаю, вы подошли сейчас к одному из самых важных моментов в своей творческой жизни — фильму «Восхождение», с которого и началось ваше восхождение на киноолимп?
— Да, мне очень повезло. В этой знаменитой картине, осыпанной призами и ставшей классикой советского кино, я сыграл одну из главных ролей — Рыбака.
— А правда ли, что, снявшись в финальной сцене, вы упали на руки Шепитько и минут пятнадцать не могли прийти в себя?
— Да, несколько таких случаев было, когда и я, и Боря Плотников, исполнитель второй главной роли, были на грани потери сознания. И Лариса приводила нас в чувство, отогревала, оглаживала, отдавала свое тепло нам. А эпизод, когда на моем лице отпечатался рисованный фингал, — это особая история. Мне художник-гример нарисовал синяк. Но выброс энергии из меня был настолько мощный (я знаю этот щелчок), что фингал сфотографировался на коже. Потом я две недели ходил с ним, как будто меня кто-то ударил. Это уникальный случай.
Поразительно, как мы делали финальную сцену. В ней не за что было уцепиться — в сценарии было только написано, что чувствовал Рыбак в конце. Сначала Лариса начала мне читать этот текст громко. А я — ничего, мимо. И я попросил ее: «Лариса, шепотом, шепотом». Тогда она стала читать таким пронзительным шепотом, что каждое слово входило в меня, как гвоздь: бум, бум, бум. И я вышел из этого мира и точно вошел в то состояние Рыбака. Это была работа уже за гранью. Как говорят у цирковых, без страховки. Конечно, потом я долго приходил в себя. В меня влили водки стакан, и я тяжело, трудно, на руках у Ларисы возвращался в реальный мир. Примерно полгода я был на грани психического срыва. К счастью, потом постепенно пришел в себя.
— И через 25 лет после экранизации той повести Василя Быкова вы снова решились на подвиг? Я имею в виду сериал «Тихий Дон» Бондарчука и вашу роль Петра.
— Да, по трудности воплощения роли, по сложности, накалу работы это было очень похоже на съемки в фильме Шепитько. Здесь тоже требовалось передать последние минуты жизни человека без текста — только через себя. И сцена расстрела моего героя Петра снималась так же, как и «Восхождение», — в лютый, тридцатиградусный мороз. У Шолохова Петр — человек добрый, домашний, он хватается за каждого и не понимает: ну как так? Он же никому зла не причинил. Это трагическая сцена, и снималась она мучительно тяжело. Еще итальянский пиротехник ошибся, заряжая капсулу, которая изображает вылет крови при пулевом ранении. Он зарядил капсулу наоборот, и она ударила мне в сосок. Присутствовавшие на съемочной площадке иностранцы смотрели на это как на какое-то шоу, потому что я корчился от адской боли. И один из них сказал, что американский артист после этого не выжил бы.
— А если бы выжил, то потребовал бы огромную компенсацию.
— Конечно, там это ЧП обошлось бы в кругленькую сумму. А мы с Сергеем Федоровичем Бондарчуком по стакану водки после этого приняли, компенсировали, как говорится, хорошим настроением. Затем отправились в баню казацкую и там продолжили.
— Вы по-прежнему снимаете стрессы проверенным русским способом?
— Снимал. Сейчас я не выпиваю, а последние семь лет и не курю. Теперь у меня палочка-выручалочка — спорт. Потягаю в «тренажерке» штангу час-полтора, «мешок» поколочу, и сразу легче становится. «Груша» у меня и дома на балконе висит — каждое утро я обязательно ее обрабатываю. А если вдруг не позанимаюсь день-два, начинается маета — тело просит физических упражнений. Спорт дает очень сильный заряд и жизненный тонус. В свои 60 лет я ощущаю себя вполне молодым и абсолютно здоровым человеком. Это позволяет мне работать на съемочной площадке в любом режиме.
— А где вы снимаетесь сейчас?
— У Геннадия Полоки в фильме «Око за око». Мой герой — бывший вояка, большевик. Назначен начальником домзака, в котором содержатся царские служащие, офицеры... Оттуда их выводят на расстрел. И вот там происходит удивительное сближение двух полярных людей: моего героя — большевика и генерала, взятого в заложники. Притом что один из них — «красный», а другой — «белый», оба они необыкновенно чистые, настоящие. И в том ужасе, кошмаре эти два больших одиночества сближаются.
— Владимир Васильевич, когда-то вы сами сняли фильм «Ботанический сад», но с тех пор кинорежиссурой не занимались. Это дело пришлось вам не по душе?
— О режиссуре я начал мечтать, когда заканчивал актерский факультет ГИТИСа. Тогда у меня была идея сразу поступать на режиссерский факультет во ВГИК. Но судьба потянула в другую сторону. Никак не удавалось заняться этим делом. Я жалею, что по большому счету не пришел к режиссуре. Сейчас она не является моей амбицией, но мне это интересно.
В 90-е годы я снял фильм «Ботанический сад» в знак протеста, что ли. Это было время, когда на экраны нашей страны, распадавшейся с треском, с горем, кровью, болью, хлынул поток низкопробной продукции. Как правильно сказал Никита Михалков, мы ждали, что из кранов будет течь чистая вода, а потекли экскременты. Вот тогда я и взялся за простую историю о любви, мелодраму чистейшей воды. Знаю, что картина несовершенна, но я люблю ее. И зрители повсюду принимали ее на ура.
— А потому что она очень эмоциональная.
— При всей ее простоте в ней есть какая-то пронзительность, нежность. И есть удачные вещи, я знаю, что есть. Кстати, мне доставляло удовольствие выходить не до начала просмотра, а после. Потому что зал встречал меня благодарной овацией, я видел слезы на глазах зрителей, и мне везде говорили: «Вот такое кино мы хотим!»
Мне очень понравилось, как в одной телепередаче зрительница сказала: «Дайте нам, в конце концов, кинематограф с человеческим лицом, какого угодно жанра, но с человеческим лицом. Нам эти звероподобные морды на экране надоели. Мы хотим видеть историю человека, прикоснуться к его переживаниям». А сейчас-то в большинстве фильмов и сериалов чему сопереживать? Насилию? Убийствам? Выяснению низменных отношений? Создатели этих опусов, видимо, думают, что мы все такие и нам это интересно. Нет и еще раз нет! Не понимаю, зачем сии «шедевры» телеканалы навязывают широкому зрителю?
— А когда снова появится фильм, где в титрах будет написано: «режиссер Владимир Гостюхин»?
— Это как Господь управит. Идей у меня много, но пока все как-то не складывается. То денег дают мало, то еще какие-то причины. Но режиссерский зуд у меня есть, и идеи сидят во мне. Какая-то из них все равно реализуется в ближайшее время. У меня для этого есть сейчас силы, желание, понимание и знание, как это сделать. Я готов к этому профессионально и по человеческим качествам. Но я не хочу снимать абы что, я хочу снять фильм, в котором смогу что-то сказать. В лучшей традиции советского кино, которое обожаю. Считаю, что современное российское кино еще не достигло такого же уровня человеческой наполненности. Пока идут какие-то непонятные разножанровые игры. А достижений, каких добивалось советское кино, и это мир знал, до сих пор нет.
— Насколько мне известно, вы не расстались и с театральными подмостками.
— Ну, сейчас театр — это у меня хобби. Я создал свой театр в сложный период, когда было мало кино. Поставил два спектакля по пьесам замечательного российского драматурга Михаила Варфоломеева. В советское время он был очень популярен, а потом его забыли. И я как бы заново его открыл. Спектакль «Миленький ты мой» мы с моей женой Аллой играем. Ему уже 10 с лишним лет. Это история павшего артиста. Появляется ангел небесный в лице женщины, который поднимает из небытия этого человека. И второй спектакль «Голоса» — тоже на двоих. Но там, наоборот, падшая женщина и пронзительно любящий человек, который возрождает ее к жизни. Вот такие две истории мы разыгрываем, и они пользуются большим успехом у зрителя. Залы всегда наполнены до отказа.
А в канун Нового года состоялась премьера еще одной моей постановки — музыкально-поэтической композиции «Анна Снегина» по Есенину. Я давно болел этим произведением и сделал спектакль немножко чувственным, красивым-красивым.
— При всей своей угрюмости вы, оказывается, романтик?
— Да, я считаю, что и в искусстве, и в жизни все должно быть красиво.
— В общем, дворовый парень «Гостюха» стал совершенно правильным человеком?
— Со временем — да.
Беседу вела Тамара Мартынова
